Мартин Кукучин - Дом под горой

Баркас причалил к молу, и Мате, утомленный плаванием, перекинул свою сумку через плечо и поднялся по лестнице; Кузма и Шпиро, утирая пот со лба, подали ему вещи дочери.

А Катица боязливо сидит на скамейке узенькой яхты, придерживаясь руками, словно опасается, что ее поглотит море. Лицо горит, сама она со страхом обегает взором набережную — не видит ли кто-нибудь. Но набережная безлюдна — ни души.

— Что скажут батя? — несколько опомнившись, вымолвила она робко.

— А что ему говорить? Я взял, что мое! Мое все, мое сокровище! — с жаром воскликнул Нико. — Нас уже ничто не разлучит, никакие препятствия. Не бойся!

— Как это странно… Поверить не могу, — отозвалась Катица, и вздохнулось ей глубоко — сладостное чувство удовлетворения охватило ее. Да, сомнений нет — она возвысилась надо всеми! Выпало ей счастье, свалилось само собой, счастье, о котором несколько дней назад и мечтать не смела! Из низенькой скромной хаты она перейдет в роскошный дворец. Будет повелевать всем городом, и все ей покорятся… Что-то скажут наши барышни? То-то завидовать станут, то-то злиться и локти кусать!

А Нико ни о чем не задумывается. Беззаботно наслаждается сладостным мгновением, соединившим их. Вот она перед ним — прекрасная, молодая, полная жизни… Какой богатый подарок судьбы! Для него расцвела эта красота, ему будет улыбаться, кружить голову своим благоуханием, своими чарами… К нему, с любовью и преданностью, будет прикован взор этих черных очей, затененных шелковыми ресницами; ему будут улыбаться эти свежие губы. По нему будет вздыхать эта девственная грудь, для него биться ее горячее, чистое сердце…

Опьяненный, он забыл обо всем. Не видел, как обогнал его баркас Шпиро. Не заметил, как удивился незнакомый путешественник, что такой элегантный юноша везет на своей роскошной яхте простую крестьянку. Ускользнул от Нико и многозначительный взгляд, которым, не переставая зачерпывать веслами текучее серебро морской воды, обменялись Шпиро с Кузмой.

Мате нерешительно переминается с ноги на ногу около вещей Катицы. Отнести бы их к Антице, дочери покойной жениной сестры… Да убраться с набережной, подальше от глаз честных моряков. В глазах этих Мате читает множество недоуменных вопросов, которые не решаются моряки задать ему прямо. Но он-то отлично видит, понимает эти вопросы, понимает и осуждение… Ох, до чего унизительно! Бедный грешник, не знаешь, что делать, куда деваться…

Но тут уже и Нико подводит «Мотылька» к ступенькам набережной. Спустил парус, яхта еще проплыла немного по инерции, пока Нико не остановил ее, схватившись рукой за ступеньки. Привязав ее канатом к кольцу, Нико выпрыгнул на ступеньки, подал руку Катице. В яхту спустился Шпиро, убрал парус, скатал в трубку: он отведет «Мотылька» к старой части набережной, на место, отведенное Дубчичу.

Идет Нико по пустынной набережной, рядом с ним Катица — она все еще в каком-то дурмане. А Нико поглядывает по сторонам с горделивым удовлетворением, будто похвастать хочет: «Глядите-ка, люди, глядите, что у меня есть! Видали вы что-нибудь подобное?» Но никто не глядит на них, один Шпиро, возясь в яхте, нет-нет да и кинет на них украдкой взгляд.

В конце набережной, под одиноким падубом, привязан оседланный Руменко. Он нагреб копытом уже целую кучу земли. Завидев господина, повернул к нему красивую голову, застригал ушами, будто просил: «Освободи же меня!» Но господин и на коня не обращает внимания.

— Разве не возьмете Руменко? — спрашивает Катица.

— Пускай стоит: Шпиро потом отошлет его ко мне.

— А вы? — удивилась она.

— А я пешочком пойду! Вместе с моим сокровищем. То-то удовольствие!

— Подождем батю.

— Он нас догонит… — И прибавил с усмешкой: — Если захочет. Однако, судя по всему, вряд ли он будет торопиться. Наше общество ему не очень-то по душе.

Катица нахмурилась. Только сейчас сообразила, в каком она положении, и поняла, что все еще далеко не так ясно.

А Мате еще и не видно. Они уже и на гору над Дольчинами поднялись, а дорога сзади все пуста. Пуста, тиха, расписана арабесками, дивным кружевом — то тени оливковой листвы, сквозь которую процеживается солнечный свет. Со всех сторон неумолчно трещат цикады — однообразный аккомпанемент далматинских летних дней… Нико с Катицей идут чуть ли не на цыпочках, словно боятся нарушить этот торжественный покой. Такое в них возникло чувство, будто никому до них дела нет, никто им не помешает, никто не остановит, будто изгнаны они, затеряны… Молча шагают рядом, а ведь так много надо им сказать друг другу! Так много, что и не знают, с чего начать. Зато природа словно благословляет их: задумчивые оливы осеняют их тенью, шепчет что-то ветерок в листве — все говорит их сердцу, все ласкает их, зовет, дружески им улыбается…

— Но как же все вышло-то? — вырвалось наконец у Катицы, и она тут же прикусила язык, словно испугавшись собственного голоса, нарушившего торжественную тишь.

— Очень просто! Мы любим друг друга, и наши согласны. Моя мама уговорила твоего отца. Я тоже было сначала удивился. А теперь вижу, что они и не могли поступить иначе.

— Добрая твоя мама!

Нико в ответ сжал ей руку.

Стали спускаться с горы; здесь тропинка сворачивает к Грабовику. Идут Нико с Катицей между виноградниками и рощами олив по уединенной дорожке, погруженные в мысли. Все-таки странным, необычным кажется им происходящее. Ни тот, ни другая, в сущности, и не ожидали… Ко всему были готовы: к запрещениям, помехам, ссорам, скандалам — и вдруг вместо этого нежданное счастье, осуществление мечты… Счастье оглушило их, опьянило своей близостью, определенностью своих очертаний, которые всего лишь несколько дней назад смутно трепетали перед ними, как лента на ветру, как розовое облачко. Без всяких усилий, разом вознеслись они на вершину, откуда открывается широкий вид на нивы счастья — достигли, достигли желанного, и больше желать нечего, не за что бороться и страдать… А на дне сердца, в самом тайном уголке, где-то за океаном блаженства, притаилось что-то горькое, тягостное что-то — то ли страх, то ли неуверенность; состояние, когда человек, достигший цели своих устремлений, недоуменно спрашивает себя: «А дальше что? Что еще остается? Что еще меня ждет?»

Виноград почти уже созрел, в виноградниках кое-где возятся тежаки; и чуть ли не каждый, мимо которого проходит одинокая пара, выпрямляет спину, провожает взглядом до ближайшего поворота тропинки. И каждый думает свое. Похмыкает, покачает головой тежак, а когда вслед за тем увидит еще и Мате с пестрой сумкой через плечо, плетущегося на почтительном расстоянии позади парочки, — удивится и пуще задумается тежак.

«Э-э, — скажет он себе, — вот каковы дела-то… Ну и ну!» И снова покачает тежацкой своей головой, в которой никак не укладываются некоторые вещи. «Ишь, кружит да кружит, прямо оса над виноградной кистью, когда ягоды сладостью нальются… А бесправный отец, гляди, еще и рад: счастье привалило. А оно ведь чертово, такое счастье-то! Срам да бесправие…»