Мартин Кукучин - Дом под горой

— А ты уступи, ты старшая, умней должна быть. Умный уступает. Терпи — бог вон и тебя терпит. Не станешь задирать, она и сама исправится; а так только хуже ее испортишь. И работы на нее не наваливай — сама видишь, дети у нее малые. Когда твои дети малыми были, тоже не все в доме порядком шло… Ну, ну, нечего дуться, знаю, ты была хорошая хозяйка. А если что и не так было, то и понятно — разве успеть за всем… Ну и терпели. Ты хозяйка, должна добрым примером впереди идти. А ты дурной пример подаешь, и я этого не потерплю, не думай!

В сердце Еры слова эти занозой впились. «Даже он моей правоты не признает, не заступается за меня. Нет мне больше места в этом доме. Я его поднимать помогала, теперь другая все на ветер пустит!» Как может Мате корить ее, жену свою, за другую заступаться? Это муж-то, который и радость и горе должен с женой делить!

Мате отлично видел, что грызет Еру. Он кончил укладывать дрова, Ера вынесла ему вина с хлебом, поставила на стол из белого камня, врытый у крыльца. Мате сказал ей мирным, дружеским тоном:

— Понимаешь, голубка, я хозяин дома и хочу, чтобы был у нас мир и лад. Пускай же и будет мир под моей крышей! Потому я тебе это говорю, потому и отчитываю, что ты жена мне. Другое дело отчитывать невестку. Ее пускай тот учит, кому она женой доводится.

«Нашел учителя!» — чуть не сорвалось у Еры с языка, да она сдержалась: Мате предостерегающе поднял палец и глянул на нее строгим оком.

— Знаю, что́ ты хочешь сказать, — заговорил он сам с оттенком грусти. — Не надо ворошить это… Потому-то и твержу я постоянно, что муж — хозяин в доме, ему — приказывать да распоряжаться. Плохо, когда наоборот. Не может богатеть и благоденствовать дом, в котором нет хозяина…

Ера отошла, немного успокоенная, примиренная — поняла, что муж все-таки признает ее правой. Осуждает, ругает для виду, а в душе — на ее стороне. Хоть это-то хорошо.

Но не прояснилось лицо у Мате. Стоит перед взором его все то дурное, что пустило корни в его доме; теперь эти корни проросли уже в самое основание дома, грозят развалить его. И не может Мате не видеть, что дурное это вошло в дом вместе с невесткой. До нее жили ладно и мирно, каждый, без шума и суеты, тянул к общей цели. Крепко держались друг друга, как огниво за цепочку. А теперь что?

Он с самого начала подметил и постарался устранить то, что, как ему казалось, нарушает покой в доме. Отправил в услужение, в дальний город, сначала одну дочь, потом вторую.

«Пускай узнают, как оно в мире ведется, — объяснял он жене. — Надо им привыкать к чужим, а главное — слушаться чужих. Полезно им будет».

Ера тогда согласилась, как соглашалась со всем, что муж считал правильным.

Он-то думал: меньше женщин в доме — и свар меньше. Остались только свекровь с невесткой — а им, оказывается, еще тесно!

Что будет, если распря вырвется на волю, проломит тонкую корку приличий? Нечего скрывать — сын уже не тот. Исчезла прежняя искренность его, избегает Иван отца с матерью; что-то назревает у него в душе. За работой нередко задумывается, отвечает рассеянно. Видно — роятся у него в голове мысли, которые он держит про себя. Долго ли останется он в нерешительности? Не поддастся ли наконец нашептываниям жены — любимой жены, матери его детей?

За обедом задумчив был Мате, впрочем, как и остальные. Каждый замкнулся в себе, предаваясь собственным думам.

После обеда Мате вышел из дому, сел на низенькую каменную ограду в холодке; взгляд его рассеянно блуждал вокруг. Вон, за воротами, белеет дорожка, спускается в долину, чтобы затем, извиваясь змеей, подняться к городку и потеряться в тени, отбрасываемой под ярким летним солнцем первыми городскими домами, притулившимися на противоположном косогоре. Косогор этот лежит перед Мате как на ладони. В ослепительном сиянии солнца резко белеют каменные ограды, разделяющие городские сады и огороды. Внутри этих четырехугольников, правильной и неправильной формы, темнеет на грядах уже привядшая ботва. Только сочная светлая зелень капусты победно противостоит летней засухе. Лук начинает вянуть сверху, лишь кое-где торчат его полые стебли, увенчанные серыми шариками. Тут над оградой клонит свои искривленные ветви инжир, там одинокая олива грустит под испепеляющим солнцем. Тишина; ни один листок не шелохнется. С моря, правда, как всегда в полдень, тянет мистраль, но этот уголок укрыт от него. Мистраль слышен там, выше, на Грабовике, в вершинах падубов и вечно шумящих сосен. А здесь только цикады стрекочут свою нескончаемую песню: одной надоест — подхватят с новой силой другие две. Свистнет щегол, крикнет дрозд, спрятавшийся где-нибудь в чаще кустарника, да и смолкнет разом, словно боится нарушить полуденную дрему природы. Из сеней доносятся шаркающие шаги старой Еры — ей и после обеда не до сна, все-то она суетится, возится; из комнаты сына долетает через открытое окно глубокое, мерное похрапывание…

«А надо ведь всем нам уместиться, ничего не поделаешь, — размышляет Мате, пуская синий дымок из коротенькой трубочки. — Сколько же, боже ты мой, места на этом свете! Кто измерит, кто охватит взглядом! — Бывший моряк инстинктивно переводит взор туда, в долину, где между двумя утесами синеет тихий морской залив. — Конца-краю нет, одного моря сколько между нашей стороной и Италией! А нам все тесно. Как же это так?..»

И после ужина снова садится Мате во дворе со своими думами. Иван еще не встал из-за стола, уставился в пол. На лице у него — беспокойство, как у человека, который попал в неприятное положение и не может найти выхода. Не хочется ссориться ни с той, ни с этой стороной… Да, не такого твердого материала Иван, как его отец: не создан быть находчивым, способным на смелые шаги. Человек он самый обыкновенный, такой вечно будет кружиться в привычном кругу, ходить по протоптанной дорожке, ни над чем не ломая себе головы, на которую постоянно наваливается столько забот…

Барица, убирая со стола, бросала на Ивана многозначительные взгляды, как бы говоря: «Ну, чего расселся, сделай же хоть какое-нибудь движение!» Иван чувствует силу ее взглядов, все его существо сжимается под ними — но не может он собраться с духом. Словно огромная тяжесть придавила его. Ера, заметив, что между молодыми что-то происходит, нарочно возится около стола, мешая им договориться. Она, верно, и не подозревает, до чего благодарен ей сын за помеху.

— О господи, помоги! — не выдержала Барица; на коленях у нее притулился маленький Иван, прислонил головку к материнской груди, вокруг губок его порхает ангельская улыбка. — Помоги, боже, не покинь нас, сирот убогих…

Ера злобно усмехнулась; она вязала чулок, какие вяжут здешние женщины из домашней шерсти. Обычно-то Ера презирает эту работу: времени отнимает много, а выгоды никакой.