Мартин Кукучин - Дом под горой

— А теперь скажи-ка, Иван, как ты пришел к такой мысли? Не родятся такие в твоей голове. Знаешь ведь — не грозит нам ни голод, ни нужда. И сами наедимся-напьемся, и на продажу останется. Откуда же тогда твой замысел?

А Иван слова не может выговорить. Под взглядом отца чувствует он себя как у позорного столба. Мнится ему — этот живой, проницательный взор входит в самую глубину, в самые потайные уголки сердца и читает там про все беды, так давно терзающие его, что мерит этот взор все бессилие, всю слабость, по вине которых стал Иван игрушкой в руках властолюбивой женщины.

Старик чувствует, что творится в душе сына, вполне понимает его состояние — и взор его выражает презрение.

— Молчишь? Правильно делаешь. К чему слова? Я и так все знаю — может, больше даже, чем ты думаешь. Гонят тебя из дому бабьи свары. Знаю. Злоба, зависть, что ни себе, ни другим добра не желает, ведет счет каждой ложке, которую подносишь ко рту. Не бывало у нас доселе этого греха, и вот прокрался он в наш дом, хочет разрастись в нем. Это ведь она тебе нашептывает, наговаривает, настраивает тебя — жена твоя; я-то хорошо знаю!

Иван еще ниже склонил голову. Строгие слова отца падают на нее, как удары молота. Гудит у Ивана в голове, шумит, словно стоит он под водопадом; испытывает слабость, чувствует, как отравляет его добрые с отцом отношения некая фальшь. Пот выступил у него на лбу, лицо горит от стыда.

— Что глаза опустил, голову повесил? — Отца уже раздражает вид сына, он начинает стыдиться его. — Мне и то стыдно видеть тебя таким! Выше голову! Смотри смело в глаза людям. Борись против греха, и…

Тут Иван поднял голову, с испугом ожидая, что еще скажет отец.

— …и сбрось ты с себя чужое ярмо, стань себе господином! — с нажимом закончил отец. — Не во всем надо слушать жен. Особенно когда ими владеет ненависть…

— Да я, батя, жены не слушаюсь! — возразил Иван, радуясь, что есть повод оскорбиться. — Я у жены совета не спрашивал и не спрашиваю. Только сами ведь знаете — мать ее допекает.

— Это верно, — согласился Мате. — За это я ее и отчитал.

Иван ободрился; тяжесть, так долго давившая его, спала с плеч, и он воскликнул:

— Ох, надоела мне эта вечная грызня! Кой прок в том, что ешь да пьешь досыта, когда душе покоя нету! Какой тут покой, когда видишь и слышишь, как они между собой… И хочешь иной раз порадоваться — нет, то одна приходит, то другая, валят тебе на голову жалобы, дрязги… Как не надоесть? Как тут о покое не возмечтать, хотя бы и вдали от дома?

— А, — отозвался отец, довольный, что наконец-то услышал искренние, разумные слова. — Вот мы и на верном пути, не робей! Я тоже вижу — неладно у нас. Тут, сынок, надобно поправлять дело. Выдернуть зло с корнем, без жалости! Только поправлять-то все это нужно здесь, не в Америке. Нет, нельзя больше глаза закрывать, столкновения бояться, как до сих пор. Зло надо схватить за рога, смело, по-мужски. Жену вести надо, учить, а понадобится — и заворачивать: жене легко заблудиться, когда ее ослепила ненависть. Так что за дело, сынок! Ты берись с одной стороны, я с другой: где можно — по-хорошему, а нельзя — так и неволей. Коли ты готов, то готов и я. Ну, а не хочешь или не решаешься — что ж, опять-таки на то есть я, попробую и один справиться. Знаю, что мне делать: я — отец, я — хозяин.

Это прозвучало уже отчасти угрозой.

Бедный Иван — между молотом и наковальней. Тут отец со своими поучениями — там жена, ластится к нему, уговаривает, манит обещаниями, а то и плачет… Ступить на край… Ступить на край — дело доброе, но как, каким способом? Теперь-то Иван видит, в чем суть. Барица хочет захватить власть в доме, а мать не желает ее отдавать. Он теперь это ясно видит, а что проку? Барица опять все запутает, собьет его, и опять будет только туман, неразбериха, неурядица, а над всем этим требовательный взгляд жены, который делает его слабым, подчиняет себе… Ступить на край! Но как? Тяжело ворочаются мысли Ивана, и, не в силах отыскать в этой путанице что-либо дельное, он малодушно взглядывает на отца.

— Вижу, сынок, не всякому впрок идет женитьба, — с оттенком насмешки проговорил отец. — Жену вести надо, а некоторые вместо этого позволяют ей вести себя… Впрочем, тут не было бы беды, если б она по верному пути вела! Но — женщина… Сказано в Писании: слепец слепого ведет. Так и у тебя, сын. Сознайся, ведь правда это — мы с тобой не чужие…

Ивану уже и в голову не приходит обижаться или спорить. Понимает: отец правду говорит.

Мате прикрыл поражение сына плащом сочувствия и великодушно не замечает его. Заговорил теперь весело, добродушно:

— Стало быть, на том и порешили — в Америку не едешь. Так?

— Ладно…

— Ну вот, с этим разделались, и это главное. И не боимся мы с тобой тех, в юбках… Правда? — Улыбка тронула губы Мате.

Но опять не знает Иван, что ответить. Тогда отец продолжает:

— Ладно, пожалуй, я и сам с ними справлюсь. Согласен ли ты, чтоб я начал это дело как глава дома, как отец?

Иван согласился с облегчением и готовностью. Сам не будет замешан в стычке, в сторонке будет стоять… А то, что признался в своей слабости, — так ведь отцу! Не стыдно признаться в этом человеку, в любом движении которого в любую минуту видны решительность, уверенность. Такой человек лучше всего уладит дело. Отец — хозяин.

И все же, когда Мате поднялся с ограды и неторопливо пошел к дому, у Ивана сжалось сердце. И уж вовсе перехватило у него дыхание, когда отец подошел к Барице, которая сидела у крыльца, пряла при лунном свете и ждала, чем кончатся переговоры между мужем и свекром. Теперь, когда свекор так внезапно появился перед ней, Барица тоже ощутила какое-то стеснение в груди.

— А мать где? — спросил он.

— В дому, верно… Может, легли уже…

— Ступай-ка посмотри, Барица; коли не легла еще, пусть выйдет к нам.

— Может и Иван сходить, — возразила Барица, взглянув на свекра таким смиренным оком, какого никогда еще не видел Иван.

— Кабы Иван мог, я б Ивана послал, — спокойно отрезал Мате. — А мне нужно, что б ты ее позвала.

Невестка потупилась и не трогалась с места.

— Стало быть, не хочешь? Так и скажи прямо, по-нашему, и дело с концом.

— Да они со мной не разговаривают…

— Скажи, я зову — только и всего.

Но Барица — ни с места. У Ивана ноги так и дергаются — сейчас вскочил бы, полетел стрелой, послушный приказу, только бы покончить с этой сценой, до того тягостной, что в дрожь бросает. А Барица сидит, не двигается, губы сжала в строптивости и возмущении.

— Спрошу я тебя об одном, Барица, — все еще спокойно говорит Мате, и Ивана изумляет самообладание отца; Барица тоже удивлена тихим тоном — она-то ждала бурю. — Спрашиваю я тебя, кого ты вообще-то слушать собираешься?

Не получив ответа, Мате, так же тихо, продолжает: