Мартин Кукучин - Дом под горой

Наконец Иван встряхнулся, завел руки за голову, потянулся, прогнувшись в пояснице. Ласковым взглядом окинул молодую жену с ребенком на коленях. Вот его мир, его сокровище, его всё! Но тут он встретился с глазами жены — нет в них никакой ласки, один жестокий упрек. Вздохнул Иван потихоньку, отвернулся и поплелся к отцу.

Мате, погруженный в задумчивость, глядит на мир, облитый светом луны, какая может сиять только в небе Далмации. Весело переливаются звезды, и Млечный Путь протянулся исполинской полосой, светлой лентой на темном фоне. Отдыхает земля, изнуренная за день жгучими лучами солнца. Ярко белеют крыши домов, будто присыпало их свежим снегом. Из городка, с того места, где высится распятие, доносится пение — в четыре голоса поет молодежь, и как-то тяжело ложатся на душу протяжные звуки, переплетаясь в воздухе и отражаясь гулким эхом где-то там, в долине. Будто в ответ этой, зазвучала другая песня, со стороны полей, такая же протяжная, печальная, как и все песни здешнего народа. Время от времени в песни врывалось пронзительное ржание мула или грубый рев осла, привязанного где-нибудь к колу.

Иван подсел к отцу на низенькую ограду; лицо Мате озарял лунный свет, придавая ему торжественное выражение, резко оттенив каждую черточку. Орлиный нос, характерный для всего рода Берацев, делает это лицо сильным, энергичным.

Отец шевельнулся, перевел глаза на сына. Сразу заметил его беспокойство, его смятение. «Тоже мучается, — решил Мате, — хочет что-то сказать, да, видно, невеселое что-то…» Он ждал, а глаза его словно говорили: «Ну, чему быть, того не миновать…»

— Батя, так и эдак прикидывал я… Знаете, Бепо Лукрин опять прислал из Америки десять лир. За три года больше двух сотен получается. А пишет — есть у него еще…

— А, Бепо! — с некоторым облегчением отозвался Мате и вздохнул свободнее, увидев, что разговор пойдет о будничных делах. — Я рад. Дома-то сидел бы сложа руки и с долгами не разделался. А так, похоже, сумеет выпутаться, через год-другой, глядишь, будет у нас одним дельным человеком больше.

— Да, трудно у нас подняться, — подхватил Иван с определенным намерением. — Земля мало дает, а что и даст, все прахом идет. Вон на виноградники какие неслыханные болезни напали! Ты и поливай, и смазывай, и посыпай, и чисть, а урожай все меньше да меньше. С каждым годом хуже…

— Видишь ли, — ответил отец, — чем какое растение полезнее, тем больше на него напастей. Вон и на людей какие-то новые хворобы напускаются, про которые раньше и слыхом не слыхали. А почему? Потому что и люди все нежнее становятся. Но нам-то жаловаться нечего. Винограду, правда, меньше родится, зато подвалы не заражаются, как в старые времена. И цены хоть понизились, а все обойтись можно. Нет, работящий человек и нынче с голоду не помрет.

Мате не подозревал, какой подрубил он сук под своим сыном. Иван, как бы сказать, повис в воздухе, не удержавшись на дереве своего намерения. Поежился Иван, поерзал на месте, но тут взгляд его упал на Барицу, вспомнились ему все ее попреки, нашептывания, слезы, вздохи… И решился Иван:

— Я, батя, тоже хочу поехать, поглядеть, как оно там, в этой Америке.

Иван даже дух перевел — большой камень свалился у него с души. Сам теперь удивляется, откуда взялось в нем столько смелости.

— Ты?! — вскричал Мате, вынув изо рта трубку и вытаращив глаза на сына. — Где ж ты это подхватил, сынок?

Мате в удивлении качал головой, поглядывая на сына так, будто сомневался — тот ли это Иван, о котором он частенько думал, что разжижилась в нем претуровская кровь. С детства видел он сына таким незаметным, малым — посредственный парень терялся среди сверстников. Знал отец — Иван, пожалуй, и не женился бы, если б не окрутила его Барица. Но она, честолюбивая, предприимчивая, наметила для себя незначительного Ивана, потому что был он из претуровского дома, где всего вдоволь.

— Что ты такое сказал? — продолжал Мате. — Я б скорее смерти своей ожидал, чем такого от тебя!

— Да что ж, батя, едут же другие, которые тоже никогда об этом не помышляли. Человек ищет, где лучше… Вот, думаю, и мне бы…

— Ты и другие — разница, — возразил Мате. — Другим есть нечего, земли ни пяди, или дома народу — не поворотиться; эти пускай себе едут, доли ищут! А ты, единственный сын, не сегодня-завтра хозяин! Как можешь оставить то, на чем сам ты и отец твой мозоли набили? Пускаться так, наудалую, ни с того ни с сего… Нет, сынок, здесь твоя Америка, здесь ей быть…

И нечего возразить Ивану. Высказал, что думалось, и теперь охватил его гнев на собственную слабость. Чувствует он над собой более сильную волю — напрасно мечется, дергает узду: более сильная воля держит крепко, не отпускает.

— Вы в молодости тоже по свету гуляли, батя. Тоже хотели долю найти, — словно через силу выговорил Иван и замер в страхе — что это осмелился он сказать отцу!

Старый только усмехнулся пренебрежительно — не обидел, не задел его гнев сына.

— Я другое дело, — мирно ответил он. — У меня другого выхода не было, мой отец ни дома не построил, ни виноградника не засадил, чтоб нам, трем братьям, хватило. И еще, не забывай, когда я из дому ушел, не было у меня ни жены, ни детей. Я был свободен как птица — однако и при этой свободе всё стояли у меня перед глазами вот эта наша долина да старый домишко; всегда жила во мне надежда, что, окончив скитания, осяду я тут, корни пущу, обеспечу себя и детей, чтоб не пришлось им скитаться по свету, как мне. И вроде достиг я этой цели — от тебя теперь зависит, сумеешь ли сохранить да умножить свое наследство, потомков твоих ради. Вот где твоя Америка. Трудись на земле, детей воспитай добрыми, честными тежаками. А то кто поведет их, кто научит, коли отец где-то за тридевять земель? Кто женой твоей руководить будет, которую и сам-то ты едва удерживаешь в узде? Нет, об этом и толковать нечего, — сам себя перебил распалившийся Мате.

Однако в нем уже заговорило и сочувствие: он увидел, как угнетают сына семейные нелады, как подавлен Иван отцовскими доводами. И, словно в объяснение своей горячности, он мягче продолжал:

— Я никогда не противлюсь разумному делу. Но в том, что ты надумал, сынок, нет ни ладу, ни складу. Давай похороним это на веки вечные. Вместо Америки пойдем-ка завтра под Копичью Голову, глянем, что там натворила пероноспора! — уже с улыбкой закончил он.

Иван понял, что проиграл. Куда ему, убогому, против отца, человека, которого он с малых лет боялся пуще всех! Свесил он голову, отяжелевшую от забот, особенно от главной заботы: как отчитаться перед Барицей за сегодняшнюю попытку? Что он ей скажет — ей, которая днем и ночью жужжит ему в уши, что он — батрак, хуже батрака в отцовском доме?

Отец отлично понимает, что грызет сына; догадывается, кто его так настроил, кто нашептал ему… Решил прямо подойти к делу. Коли уж начал плясать, думает он, так пляши до конца! И, помолчав, Мате спросил: