Мартин Кукучин - Дом под горой

Рюмки осушены, шьор Илия вытер увлажнившиеся глаза, отер пот со лба и уселся повольготнее, как человек, хорошо исполнивший свой долг.

Сразу стало веселее; языки развязались, заблестели глаза, когда Нико выставил бутылку шампанского, тоже домашнего изготовления. Смех и говор зазвучали в столовой. Шьора Анзуля чокнулась бокалом пенной, искристой влаги с Илией и с его дочерью, которая столь блестяще выдержала сегодня испытание ко всеобщему удовольствию.

Затем Нико принес шьору Илии трубку с длинным чубуком. Тот вскрикнул от радости, увидев, что трубка набита тонким, ароматным табаком, желтым, как золотой дукат. Шьора Анзуля с Дорицей покинули столовую, по которой стал расплываться синеватый, приятно пахнущий дымок. Хозяйка дома вернулась не скоро, чем-то явно взволнованная, и села на прежнее место. Шьор Илия начал беспокойно озираться, ему не хватало того, что увенчивает обед — чашечки кофе. Был бы дома, давно бы напомнил…

И хорошо, что здесь удержался: вскоре открылась дверь из кухни и появился знакомый серебряный поднос с маленькими чашечками китайского фарфора — их приобрел еще покойный Лука у какого-то капитана дальнего плавания и преподнес жене.

Поднос несла сама Дорица. При виде ее все ахнули, пораженные, а шьор Илия воскликнул:

— Что за чудеса здесь творятся!

На Дорице было новое платье. Голубой цвет, белые кружева у горла и запястий прекрасно гармонировали с ее белоснежной кожей, окрашенной на щечках легким румянцем, и со светлыми волосами, которые шьора Анзуля уложила высокой модной прической. Девушку словно подменили! Модный туалет подчеркивает гибкость талии и совершенство форм. Легкие, воздушные кружева у горла и на груди необычайно украшают весь облик девушки, придавая ей неповторимое очарование. И поступь Дорицы в этом длинном платье стала иной, более уверенной. Внешняя перемена словно преобразила все ее существо, девочка стала девушкой в полном расцвете обаяния. На лице ее горит румянец застенчивости и невинной горделивости. Дорица в смущении потупила синие глаза, когда же, предлагая всем по очереди кофе, она их поднимает, то отражается в них счастливое удовлетворение.

Сам отец совершенно ошеломлен этой непорочной красотой; он никогда не замечал ее, она и для него нова, непривычна! Странное чувство возникло у старика: вот, начинается новое время, открывается новый мир; детство прошло, улетело навек, не вернешь… Вот уже и нет «моей маленькой» — перед ним совсем другая Дорица. Она его дитя, это верно, но — уже не то дитя, которое было связано с ним всеми волокнами души. Отныне перед ней новый путь, отдельный, не совпадающий с его путем, и пойдет она по нему в такие края, куда он уже не сможет ее сопровождать…

А у матери на глазах слезы радости. Выпестовала, вырастила прекрасный цветок в своем саду. И нет опасений, что увянет он, опадет — нет, привлечет своим ароматом доброго садовника, который будет любовно ухаживать за ним. И тихая грусть прокралась в сердце Бонины: выводит в жизнь повзрослевших дочерей — минуло время ее собственного расцвета… Дорожка спускается по ту сторону перевала, в долины тихой старости…

Анзуля испытывает удовлетворение художника, любующегося удачным своим произведением. Она как бы поставила печать, официально подтверждающую то, что только угадывалось, что скрытно трепетало где-то под спудом. Но в глубине души Анзули залегла печаль, не так представляла она себе все… Думала — подведет к сыну девушку, такую прекрасную, полную обаяния, подарит ему ее в залог счастливого будущего…

Нико восхищен красотой Дорицы, которую выявила хорошо сшитая одежда. Но чистое наслаждение тотчас затуманила капля яда. «Она не твоя — и никогда не будет твоей…»

Эта мысль оглушила его. Погасла радость, душу сдавила тяжелая, неотвязная боль. Могла ведь Дорица стать его, и вот он сам, по доброй воле, навсегда от нее отказался! Промелькнули воспоминания о детстве и о более поздних годах, и все они тесно связаны с нею, с его маленькой подружкой, которую он защищал, оберегал, потом забыл на время и которой теперь восхищается и любит, любит безгранично… Все существо его тянется к ней, так бы и бросился сейчас перед ней на колени, излил свои чувства, умолял о милосердии, о прощении за то, что ошибся, забыл… Умолял бы снова стать его — не подружкой, не маленькой опекаемой девочкой, а королевой, владычицей, неограниченной госпожой…

Нико приходится напрягать все свои душевные силы, чтоб освободиться из-под власти всемогущего чувства. Он призывает на помощь честь, которую до сих пор ничем не запятнал, и — хоть сердце истекает кровью, он, с каким-то удовлетворением отчаяния, твердит про себя: «Я — человек чести, я сдержу свое слово, сдержу!»

Мать, видя, что творится с сыном, тоже по-особому взволнована. Но тут ее внимание отвлекло нечто другое.

Щелкнула ручка входной двери. Среди всеобщего веселья никто этого не услышал, но Анзуля вздрогнула, словно ее ударило в грудь, и слегка побледнела. Спрятав руки под стол, чтоб никто не видел, как судорожно она сцепила пальцы, охваченная сильным волнением, она послала к небесам вздох из самых глубоких недр души. Не отрывая взгляда от скатерти, она прислушалась к шагам там, за дверью; шаги тихие — их заглушает толстый ковер в сенях, — шаги нерешительные, словно подкрадывающиеся, все ближе, ближе… Анзуля слышит их явственно, вместе с биением крови в ушах, с ударами собственного сердца. И вот — стук в дверь, тихий, застенчивый, произведенный рукою колеблющейся, дрожащей…

Все разом умолкли, обернулись к двери. Шьора Анзуля крикнула:

— Войдите!

Нико подметил в ее голосе легкую дрожь.

В столовую вошла Катица.

Она сильно побледнела, сама не зная отчего, и тотчас залилась густым румянцем; приоткрыв губы, обвела присутствующих блуждающим взглядом. Все чужие! Только что веселились — и вот замолчали, потому что она вошла… Сердце сжалось у Катицы, она не в силах выговорить. «Зачем пришла? Что тебе тут надо?» — бьются в ее мыслях вопросы. Отдала бы не знаю что, только б очутиться подальше отсюда, хоть под землей…

Сцена вышла невероятно тягостной. Растерянность Катицы заразила всех, придавила свинцовым грузом. Дорица остро чувствует состояние Катицы, словно сама на ее месте. Растерянность настолько ее парализовала, что она не может даже пошевелиться, чтоб прийти на помощь вошедшей.

Нико довольно скоро опомнился от неожиданности, хотя никак не предполагал увидеть Катицу именно сейчас, и злое чувство, вспыхнувшее было, когда она вошла, быстро рассеялось. Осталась только мука в душе: как пропадает, бледнеет образ, который он носил в сердце, ради которого был готов на любую жертву!.. В таком состоянии Нико было некогда думать о том, что должна испытывать Катица, некогда было осознать тягостность ее появления.