Мартин Кукучин - Дом под горой

Дрожит в руке Катицы золоченый ножичек, который подала ей эта нарядная барышня — разрезать неявный пирог; дрожит рука, подносящая кусок ко рту — Катица боится, как бы не выронить его, не обнаружить всю свою неуклюжесть… И сладкий кусок горчит, вспухает во рту, словно впитал в себя все горькие слезы, что изливаются из сердца и огненным дождем падают на душу… Не может Катица проглотить ни крошки этого пирога, он кажется ей облитым желчью.

Нико тоже никак не стряхнет с себя тяжкую думу. Кто-то мощной рукой пригнул к земле его голову, давит, душит. Как перескочить через пропасть между ним и ею, где взять силы и отваги? Он всего лишь беспомощный червь, лишенный смелости, отягощенный старыми предрассудками, да еще сердце у него расколото пополам, ранено, кровоточит… И он, такой, мечтает осчастливить Катицу? Вот как будет выглядеть это счастье! Он воображает, что сумеет возвысить ее — ее, которая сидит рядом с ним, сжавшись, несчастная, желающая одного, чтоб земля расступилась, поглотила ее… Невозможно! Нет у нее крыльев, чтоб взлететь, — у него же нет сил ее вознести… Падает она и паденьем своим увлекает его в прах…

А остальные? Оживление спало, ушло веселье. Словно какой-то кошмар придавил их. Умолкли остроумные шутки, умные слова разлетелись, как перепелки от выстрела. Нить беседы порвалась, теперь с трудом вытаскивают то одну, то другую тему, разговор еле плетется, как ни стараются все. Недавно беседа вращалась в высших сферах, — легкая, яркая птица, — теперь с усилием ползет по болотистой почве серой будничности.

Катица наконец одолела кусок пирога, омочила губы в ароматном прошеке, какого никогда еще не пробовала, и огляделась робко, как потерпевший кораблекрушение, выброшенный волной на пустынный берег.

— Как поживают ваши? — ласково спрашивает ее шьора Бонина, сжалившись над потерявшейся девушкой.

— Спасибо, хорошо, слава богу. Мама — хорошо, а отец что-то прихворнул…

Ее мать… Нико вздрогнул. Снова всплыл образ Еры — сидит на лавочке рядом с ним, брызжет ядом на весь мир… «И в такой грязной луже я подхватил эту драгоценность!» — издевается он над самим собой, полный отчаяния. Уж поистине драгоценность, дыхни на нее, прикоснись, и весь блеск пропал… Вспомнил, что обещал ей купить украшение. Только куда она его прицепит? На руку, кожа которой покраснела от частого соприкосновения с водой и от которой разит дешевым мылом? А этот корсаж с темными лентами — он отлично пристал ей там, под Грабовиком, а здесь так режет глаз в сравнении с безупречным туалетом Дорицы, сидящим на ней так, словно она в нем родилась…

Нико собирает все силы, всю энергию своего духа, чтоб твердить себе: «Я человек чести — и сдержу, сдержу слово…» Хотел бы он высказать это искрение, со всем жаром души, высказать открыто, перед богом и людьми — и не может! Всякий раз всплывает другое: «Я — жертва, ненужная, только вред от такой жертвы…» Что такое честь, самая высокая, чистая, как золото, если она жестока, бессердечна… Под ее игом мучаются, страдают люди. Ее суровый закон лишен жизни и тепла, нет в нем нравственной основы и необходимости — это рабский закон, он готов нерасторжимо сковать друг с другом два существа, двух свободных людей, созданных для счастья, — сковать, чтоб они стенали, бились и гибли в тяжких оковах…

Кому нужна такая честь? Нет, не признаю я ее, не признаю, презираю!

Шьоре Анзуле совершенно ясно, какая борьба происходит в душе сына. Прочитала она и результат этой борьбы по жесткому, суровому выражению, появившемуся на его лице. Вот — в глазах его вспыхнула решимость, из груди вырвался вздох — вздох облегчения, освобождения после стольких, стольких дней угнетенности! Совсем другой человек — словно выбрался из мрака и с ликованием приветствует новый день…

— Вот как — отец прихварывает? — отозвался на слона Катицы шьор Илия. — Что же с ним такое? Совсем недавно заходил ко мне — я еще позавидовал его здоровью…

И шьор Илия с искренним сочувствием покачал головой.

— Правда, что с ним? — подхватила шьора Анзуля.

— Жалуется на боли. И худеет на глазах.

— Простудился, — решил шьор Илия — после своего выздоровления он как огня боится простуды, и повсюду мерещится ему теперь ее страшный призрак.

— Или надорвался на работе, — сказала шьора Бонина. — У нас ведь не знают никакой меры: работать — так работать, и прямо уж себя не помнят, как возьмутся. Особенно в страду.

— Это верно, — согласился шьор Илия. — Доктор говорил мне, что в страдную пору у него не бывает пациентов. Кто только в силах двигаться, ковыляет на виноградники…

Нико предвидит, что из этой темы много не выжмешь. Взяв трубку шьора Илии, он вышел под предлогом снова набить ее, но это только предлог. Нико кажется, он задохнется в этой гнетущей атмосфере.

Дорица, сжалившись над страданиями Катицы, увела и ее. Девушки вышли через сени на лестницу, ведущую наверх, на террасу. На этой лестнице им встретился Нико — спускался с набитой трубкой. Остановился, посмотрел на них.

От Катицы не ускользнуло, как оживился его взгляд, — на какую-то секунду в нем блеснула радость. Но радость эта относится уже не к ней! О, она хорошо разглядела! Пусть ее взор туманят слезы, она и сквозь слезы видит — ревность дает ей силы проникнуть в самые сокровенные глубины его сердца… Нет, не ей этот блеск! На нее он, правда, тоже посмотрел, но никакой радости она в его глазах не подметила. И блеск этот разом угас — смутившись, Нико безжалостно отвернулся.

А, теперь она знает все! Не нужно ей ни объяснений, ни выкручиваний. Она уже поняла, что ее ждет. Ах, как закричала бы от боли, от унижения, если б не стыдно было! Но надо преодолеть себя, нельзя показывать свое отчаяние и горе. Все-таки руку свою она резко выдернула из руки Дорицы.

— Вы наверх? — спросил Нико и тотчас вспыхнул — какую отпустил он плоскую глупость. — На террасе уже холодно…

— После обеда там бывает солнце, — совершенно спокойно возразила Дорица.

Они пробежали мимо него наверх. В лицо им задул свежий, уже резковатый ветерок, напоенный запахом моря, рождающийся там, за крышами домов, за далекими горами. Овеял их воздух, одинаковый для всех, простерлось над ними голубое бескрайнее небо, чистое, веселое, словно улыбающееся. Будто хочет показать, что оно для всех — одно: для высших и для низших. Катица вздохнула свободнее, оживилась. С нее будто спали цепи, она не ощущает уже прежней скованности. Равная равной, посмотрела она прямым, решительным взглядом в лицо той, другой, которая — причина всего ее несчастья, которая отняла у нее все, что было ей так важно. Глаза ее загорелись необузданной ненавистью.

Да, теперь ей все ясно. И то, зачем эту нежную деву растили под заботливым крылышком матери и шьоры Анзули, зачем отправили в пансион для благородных девиц и зачем на ней сегодня такое изящное платье, словно облившее ее фигуру, — знает, все знает Катица, — знает, почему у той светятся в глазах удовлетворение и радость. Она его у меня украла! Пока ее не было — каждый день приходил к нам под окошко. А вернулась — он и не глядит на меня…