Мартин Кукучин - Дом под горой

«Да что же это, предвечный боже! — бьется над разгадкой Ера. — Мне бы только знать, в чем тут дело… А как узнаешь?»

Однажды, когда они остались в доме одни, мать начала издалека:

— Что с тобой, доченька? Все-то ты горюешь да в себе таишь, никому ни словечка… Что с тобой? Обидел кто?

Нежной материнской любовью светятся ее глаза; резкий голос принял глубокие, ласковые оттенки.

— Да уж что может быть хуже! — раздраженно и зло выкрикнула Катица — ласковые расспросы матери разбередили ей душу, и кажется девушке, что все виноваты в ее горе, все, даже мать. — Не видите, что случилось? Не оттоптал ведь ноги-то, бегаючи под Грабовик!

И сразу слезы брызнули, тяжелые вздохи рвутся из груди.

— И верно — как же это? — уже настойчивее продолжает расспрашивать Ера. — Ходил-ходил, и враз — будто отрезало. Случилось что между вами? Поссорились?

— Поссорились? — Катица печально покачала головой. — Нет, мама: это конец, разрыв…

Еру будто по голове стукнуло. Так и села, и только смотрит, смотрит, а в голове мелькают странные образы, обрывки мыслей, давних представлений, и все это перемешивается в непонятный клубок, клубок все вертится, нить навивается, развивается, и нет ей конца…

— Сердце его от меня отпало, — продолжает Катица, и будто каждое слово отрывает от себя, и остается после него болезненная, жгущаяся рана. — Совсем отвернулся — окончательно, навек… Другую нашел — расфуфыренную. Зорковича дочь…

Вот оно как! Ой, теперь Ера понимает. Великое несчастье обрушилось на нее и на дочь, захватило врасплох, когда она-то уже думала — достигла вершин всех надежд… Ох, понятно теперь горе и отчаяние Катицы! Ведь и ее, Еры, материнское сердце будто надвое разорвали, под ноги бросили, растоптали, раздавили… Беда страшная — ни дочка ее, ни сама Ера никогда от нее не оправятся. Нет тут утешения, и надеяться не на что — неизбывное горе, и боль, и безнадежность…

Но как, почему так случилось, господи боже?! Так любили, прямо помирали друг по дружке — и на́ тебе… Что за причина такому неслыханному обороту? Ера глубоко задумалась, рассудок ее уже оправился от шока, лихорадочно заработал, стал искать, доискиваться.

Ой, нет, не божий тут промысел, куда там! Вне путей господних действуют в мире таинственные, непостижимые силы. К примеру — видели в тучах покойную Тонцулю, когда градом все поля повыбило… Покойный Зорзе своими глазами разглядел — летела Тонцуля на помеле… И не только видел он — освященной пулей в тучи-то пальнул. И что же? Как промчалась гроза — нашли Тонцулю у дороги, и нога у нее прострелена… Вот какие бывают дела! А позапрошлый год тяжкий крест Джуна настиг: видно, наслал кто-то на него, все тело окинули язвы, и кожа слиняла, как у змеи. Котельщик Бартуль рвал этим летом траву на кладбище. Чем-то его обдуло — распух, как квашня, и кто знает, когда он в себя придет… Да, существуют тайные силы, и злые, и добрые, вмешиваются они в судьбу человека, а несчастный и ума не приложит: с чего это так получилось, господи, как и откуда?

И тут, не иначе, вмешался кто-нибудь. Может, сама шьора Бонина. Нос у нее долгий, подбородок острый, вперед торчит. Весь остров моей девке завидует. Сколько знатных, богатых на него зарилось! Чего ж удивляться, если которая и попробовала что-нибудь сделать…

Мудрила Ера, мудрила — и вымудрила. Нацедила она бурдюк вина, налила оливкового масла в сосуд из тыквы, погрузила все на осла и до рассвета отправилась на Верха к старой Урсе. Урса — вдова чабана, хромает на одну ногу и знает толк во многих вещах. Известно, что за люди чабаны! Всякое там среди них встречается…

Вернулась Ера к самому полудню с пустыми бурдюком и тыквой. И самой полегчало. Большая тяжесть свалилась с души.

— Ну, не бойся, — обратилась ода к дочери. — Все будет хорошо. Придет он, не горюй! — Ера злорадно усмехнулась. — Придет, да еще пуще влюбленный. Увидишь, явится: подожди только полнолуния.

— Ах, и не мечтайте, мама! — покачала Катица головой.

— Молчи, ты не знаешь… Это все злые люди! Душу продали, только б от нас его отвести! Не бойся, и на них управа найдется — увидишь, как прибежит-то…

У Катицы в чувствах полный сумбур, речи матери просто отскакивают от нее. Она-то точно знает, что произошло: возврата нет.

Нико ощущает себя настоящим преступником. Чего бы он не сделал, только б загладить зло! Порой ему кажется, что неизбежно обрушится на него кара божия, и, пожалуй, ему стало бы легче, если б настиг его божий гнев. Куда деваться ему, где найти хоть минуту покоя? Неотступно стоит перед ним образ Катицы, возмущенной, обвиняющей… Беспрестанно звучат в ушах ее негодующие упреки, горькие рыдания. Хочет Нико узнать, что она делает, его жертва, как-то сносит несчастье, но ни за какие блага в мире не желал бы он с ней встретиться. Провалился бы от стыда, сгорел, конец бы ему пришел… И Нико безвылазно сидит дома. Часами бродит по подвалам, целыми днями торчит возле работников, выжимающих масло из оливок. Смотрит он на все тупо, безучастно. Будто в голове, в груди — беспредельная, унылая пустота, пустыня…

И у Зорковичей он больше не показывается. С матерью лишь изредка обменяется словом.

Анзуля молчит, не докучает расспросами. Понимает, что творится с сыном. Но в конце концов она не выдержала, сжалилась над ним — вызвала Зандоме.

— Что это с нашим молодым человеком? — спросила. — Ты его видел?

— Не видел бог весть с каких пор. Прячется, наверное, и, скорее всего, из-за той, с Грабовика.

— И я так думаю. Совсем переменился — не узнать!

— Гм, — саркастически усмехнулся Зандоме. — Вот они, последствия вашего воспитания, тетушка, такая преувеличенная чувствительность. Вы полагали, дочь у вас — и изнежили его, словно красну девицу. Вот и результат! Надо иметь гладкую шкуру, чтоб ничто за нее не цеплялось. А нет такой — жизнь быстро изранит, пример налицо. Прямо инвалидом стал!

— Да нет, уж лучше пусть будет, какой есть. А ты утешь его, выбей из его головы угрызения совести!

— Как прикажете. Вы знаете — я вас теперь слушаю… как ненастье надвинулось. Эх, мне бы раньше вас слушаться! — без тени усмешки воскликнул он. — Плавала бы моя ладья нынче в других водах…

— Ее еще можно направить по верному курсу, Зандоме!

— Поздно, тетушка, — грустно улыбнулся тот. — Прочно села на мель. И ни к чему заниматься ею.

Нико не утаил от друга, что его мучит.

— Никогда себе не прощу, что зашел так далеко. Навлек позор на себя, а на нее тем более. Никогда мне не смыть этого гнусного пятна! Вечно будет меня жечь, грызть, как раковая опухоль…

— Подобные пятна, сынок, не редкость в нашем обществе, — спокойно возразил Зандоме. — Спроси лучше, на ком их нет? Очень мало найдется нас, цивилизованных людей, без таких пятен… Чему и удивляться? Человеческое общество становится все сложнее. Пути-дорожки, по которым нам идти, все больше перепутываются, закручиваются. Нередко приводят к провалам, к пропастям, прикрытым зеленой листвой. Идешь себе беспечно, глядь — а ты уже в яме. Надо быть исключительным человеком, чтоб избежать всех ловушек и добраться к цели без урона. Все мы, кто бродит в этом лабиринте, кто воображает, будто идет вперед, — все мы покрыты такими пятнами и шрамами от старых ран и ушибов. И, право, некогда нам копаться в них. Хочешь шагать вперед — не заползай, как улитка, в свой домик. А шагать вперед надо, не то закостенеешь, как наш шьор Илия Зоркович!