Мартин Кукучин - Дом под горой

«Похудела немного, побледнела», — по виду равнодушно отметил Нико, но в недрах сердца его что-то дрогнуло. Он нахмурился, в нем поднялся протест, злость, негодование… На что? На то, что не погас еще этот огонек, еще тлеет под пеплом искорка надежды… Негодование на то, что сам он малодушен, не в состоянии окончательно вырваться, отбросить ее… На то, что не умеет он быть таким, как Зандоме.

Рассерженный всем этим, он подошел к матери, подал воду ей и Дорице, стараясь вложить в свой взгляд всю нежность, на какую он только способен. Пускай те две увидят, как обстоят дела; пускай поймут наконец: что случилось, того не изменишь. Пускай раз и навсегда погаснет эта искорка под пеплом…

А «эти двое» — словно на скамье подсудимых. У них такое чувство, будто они провинились и теперь все вокруг них злорадствуют. За спиной они слышат шепоток, хихиканье… Как придет беда — жди насмешек!

К счастью, начался второй пункт программы: пьяный почтальон из Загреба. Бросая в зал реплики, артист запивает их прямо из горлышка бутылки. У публики, особенно на «галерке», этот номер вызвал живейший интерес.

— Незачем нам было ходить, — шепнула Катица, наклонившись к матери: на них уже никто не смотрит, все хохочут над артистом. — Отдала бы не знаю что, только б не быть тут…

— Сиди, глупая! Увидишь, что будет в конце! Еще клянчить приползет!

Катица опустила голову. Она-то знает — все кончено. Ушла любовь, словно водой унесло…

После второго номера «галерка» почувствовала прилив вдохновения и решимость принять участие в концерте. Запела воинственную «Ой, хорваты, ой, юнаки!» [60] «Ой, хорваты, ой, юнаки!» — известная маршевая песня из оперы И. Зайца (1832—1914) «Никола Зринский». , да с таким пылом, что стены дрогнули. Другой хор — наперекор этому — грянул на площади; пели те, кому не досталось места в зало.

Когда песня кончилась, на «галерке» началось какое-то сильное движение, и довольно скоро из общей массы выделилась статная, стройная фигура в городском костюме: Пашко Бобица. Он здоровался за руку по очереди со всеми выдающимися людьми «галерки».

Движение это постепенно достигло и рядов стульев. Говор в зале усилился, Нико обернулся посмотреть, в чем дело, — в этот момент шьор Убальдо пожимал руку Пашко. Из-за широких плеч последнего выглядывал, как всегда улыбающийся, Зандоме. Он подмигнул Нико — мол, видал, приятель, каков я! Что скажешь?

Какой триумф выпал на долю Пашко! Думал ли он когда-нибудь о подобном приеме? Мог ли он представить себе, что однажды весь город будет целый вечер толковать о нем? О нем, который уже смирился с тем, что после его смерти можно будет сказать только «жил — и умер»! И вот он — важная особа, столько взглядов с завистью и восхищением устремлено на него! Чья-то мощная рука, ухватив за вихор, вытащила его из болота обыденности. Поставила на возвышении и, сдается, собирается вписать, между теми двумя коротенькими словами, еще длинную, длинную историю жизни, удачной и похвальной!

И — какое удовлетворение, что все это происходит на глазах у Еры и гордячки Катицы!

«Ага, знать, крылышки-то опустила, — не без злорадства смекает наш герой. — Малость с лица спала, ну да ничего. Раздобреет. Так-то лучше, чем раздуваться от спеси. И тебе, старая, теперь, пожалуй, и Пашко хорош! На низенькую веточку слетели вы, душа моя! Посмотрим, чем теперь тебе будет пахнуть Пашко Бобица!» И он подкрутил усы, которые успели уже там, в городе, приобрести иной, новый фасон.

Размышления Пашко прервал Звонимир Стоянович, загребский артист. Он вышел, одетый для гостиной, с гениально встрепанной шевелюрой, серыми глазами победительно обвел загорелые личики наших красавиц, затем, поверх публики, устремил взор на Динко Лопатича, который, у входа в зал, составлял монеты столбиками. Наконец, низко поклонившись, Звонимир Стоянович произнес:

— «На могиле предателя».

Последовали стихи, проклинающие изменника родины, причем каждая строфа заканчивалась рефреном: «О, прости, о, прости!» То кости предателя глухо взывают из могилы, моля о прощении. И эта «о, прости» наш маэстро подает с такой неподражаемой мимикой, что «галерка» всякий раз взрывается громовым хохотом. Хихикают даже барышни, конечно, прикрываясь веерами.

Когда смех и рукоплескания смолкли, Пашко подошел к Ере.

— А, с возвращением вас! — встретила его старуха оживленной улыбкой.

Подала ему руку и Катица, но такую вялую, холодную… Упал на Пашко ее взгляд, затуманенный болью. И устыдился Пашко, что так радовался ее несчастью. Почувствовал себя как бы запачканным низменными мыслями. Минуту назад радовался, что путь для него свободен, и вот уже злится, зачем тот, кто пренебрег Катицей, сидит, беспечно беседуя, рядом с другой…

Ера оставила ему не много времени для подобных переживаний, засыпала целым градом вопросов:

— Где ж ты теперь, сынок? Совсем барином стал…

Пашко рассказал, какая у него работа, сколько получает, каковы перспективы. Ера слушает внимательно, а сама соображает: «А ну как Урса опять без всякой пользы свои фокусы выделывала? Ишь, все с той разговаривает, ни разу не обернулся… А тут — справный молодец, дельный, и как знать, что его еще ждет… Везет ему, видать, выше головы…»

Чем дольше прикидывает Ера, тем складнее у нее получается. «Обе девки в городе — гм, этак, гляди, некому будет и глаза-то тебе закрыть. Да ведь у Дубчича еще хуже было бы! Я б там девку свою и повидать не могла. Не допустили бы до нее бедную мать. Знаем мы эту челядь, у всех нос кверху, мол, я такой да я сякой… А тут, пожалуй, и приют у них найду. Барица-то, как протянет ноги старик, мигом свои порядки заведет. Знамо дело! Тут тебе, мать, ничего не светит. — И досадует Ера, зачем с Урсой связалась. — Еще душу погублю ни за что… Надо будет к исповеди сходить, на этой же неделе…»

— Пойдем, что ли, — вдруг предложила она. — Чего слушать всякие глупости, когда и речи-то его не понимаешь. Он, видать, с Крайны или еще откуда, одно слово — бродяга.

Теперь уже Ера считает, что им негоже тут сидеть. «Бедный народ мозоли себе набивает, трудится на них, а они развлекаются… У одного лавка: взвешивает не взвешивает, а лишнего никогда не отвесит! Носишь ему свою часть урожая, так он глубокой меркой мерит, одно запишет, другое так примет… Ну, а уж в лавке-то небось нет-нет да и припишет по малости… Обдирают тебя и с той и с другой стороны, беда, коли от них зависишь. А народ на них знай спину гни, бьется в голоде и жажде… Они же — мигом унюхают, что есть у нас красивого да пригожего, оближут, всю красоту-то и выпьют, как этот вон хотел… Только дудки! Я еще, слава богу, жива!» Закончила Ера свои тайные думы вздохом: «Ах, боже, смилуйся над нами!»

На предложение матери Катица ответила: