Мартин Кукучин - Дом под горой

— Хуже всего, — угрюмо добавил врач, — что он может долго промучиться. Бедный Мате! Право, мне очень жаль его… Не знаю, случайность ли это, но как-то получается, что именно хорошим людям выпадают на долю самые тяжкие страдания, пока не смилуется над ними смерть. А в подобных случаях смерть — поистине избавление…

Услыхав такие слова из уст постороннего, из уст человека, очерствевшего от чужих страданий, братья заплакали и, придавленные горем, побрели к своим домам. Доктор крикнул еще им вслед:

— Никому об этом не говорите! Дойдет до его слуха — еще пуще мучиться будет!

Братья кивнули и, сгибаясь под новым бременем, которое навалила на них жизнь, вернулись к своим делам.

Доктор пришел домой, уже несколько успокоившись. Он сбросил с себя тяжесть, взвалил ее на плечи других. Болезнь Мате мучила его, как кошмар, давило сознание беспомощности. Но теперь он снял с себя ответственность и с некоторой долей злорадства даже подумал: «А теперь делайте, как знаете». Однако некая заноза еще осталась после тяжелых впечатлений, нахлынувших на него с утра. Супруга его тотчас это заметила, по тому, как неохотно пьет он кофе, и даже хлеб в него, по привычке, не крошит, — и заявила:

— Vita dei cani! [61] Собачья жизнь! (итал.) Нет, сыну я не позволю изучать медицину, лучше сразу утопить! Разве это профессия, как все другие? Нет, это какой-то склад чужих несчастий…

Доктор относился к Мате уже не как врач, не как объективный ученый, смотрящий с высоты своих знаний. Что проку знать ему болезнь Мате, ее характер, развитие и течение, если он столь же бессилен против нее, как и те, кто ее не знает? Новая мазь не принесла облегчения. И поздно вечером доктору пришлось снова поспешать под Грабовик.

— Жаль мне вас утруждать, — встретил его больной, с трудом разгладив свое лицо, искаженное болью, — но что поделаешь — невмоготу мне… Кабы смерть пришла, вот сейчас, в этот миг — был бы я самый счастливый на свете…

— Ах, друже мой, что ты говоришь! — крикнула Ера, бросаясь на его постель. — Что ты говоришь! Ты хочешь покинуть нас?!

— Придет и мой черед, и не думай, что смерть — самое худшее…

— Ну, ну, Мате, терпение! — стал утешать его доктор. — Эту ночь отдохнешь, не бойся. Завтра тебе станет куда легче.

— Услышь вас господь! — молитвенно сложила руки Ера.

Поело вспрыскивания Мате действительно полегчало. И вскоре он заснул сном, как все уверяли себя, здоровым. Соседи один за другим удалились, легли и домашние с новой надеждой в сердце, проводив доктора, как некую высшую власть, способную утишить боль. Но Ера, глядя на спящего мужа, не удержалась, шепнула сыну:

— Кто его знает, как-то будет… Доктор тоже может ошибиться, а бог-то, он ведает, что кого из нас ждет…

Дело в том, что деверья передали ей заключение доктора, которое ее ужаснуло, — и теперь в ней проснулись сомнения.

За первой грозной атакой болезни последовали спокойные дни; боли лишь изредка давали о себе знать с такой силой, чтобы звать доктора. Тем не менее всем уже стало ясно, что помощи нет и выздоровления не будет. Дни, а может быть, и часы Мате сочтены… Поэтому, когда он пожелал исповедаться, никто его не отговаривал. Даже Ера больше не плакала. С покорностью судьбе ожидала она неминуемого.

В одно тихое утро после рождественских праздников зазвонил средний колокол церкви — да странно так зазвонил: звонарь ударял по одному его боку, словно бил набат. У кого был досуг, все потянулись к церкви, где должна была начаться месса; и вот уже седой дон Роко стоит под балдахином, который держит над ним услужливый Динко Лопатич. Впереди двинулись министранты в белых стихарях, усердно вызванивая колокольчиками. Их резкий звук разносится по тихому городку, как предостережение, как некая угроза, и каждый, кто может, присоединяется к торжественному шествию, вполголоса читая молитвы.

Комната больного тщательно прибрана. Столик накрыт скатертью, на нем горят восковые свечи. Дон Роко вступил со святыми дарами, приобщил больного святых тайн — не без сердечного волнения, ибо был Мате членом церковного совета и примерным прихожанином.

И вот уже вся процессия, бормоча молитвы, возвращается в город, и вскоре колокол сзывает верующих к мессе.

В тот же день, тотчас после обеда, когда солнышко приветливо пригревало, а Приморская Планина сверкала свежим снегом — в тот же день шьор Илия Зоркович, в костюме для торжественных случаев, поверх которого он накинул на плечи тяжелую шубу, двинулся по той же дороге, по которой утром проходила процессия со святыми дарами. Ера углядела его из окна, подивилась, чего ему тут надо? Понимает Зоркович или нет, а только во всем виновата его дочка… «И чего пришел, совести нет у человека»…

Катицу она через задние двери отправила к дяде Франичу и сама, наспех прибрав в доме, ушла туда же, оправдываясь перед самой собой тем, что все равно не могла бы глядеть в глаза этому человеку.

Вскоре Мате услышал тяжелые шаги — они прошли по улице, завернули во двор и, помедлив перед входной дверью, направились к комнате, где лежал больной. Стук в дверь — и Мате каким-то истончившимся голосом сказал:

— Войдите!

И вот уже шьор Илия сидит у постели больного, утирает вспотевший лоб и шею. Он уже окончательно выздоровел и выглядит даже моложе, чем до болезни. Она не оставила на нем никаких следов, если не считать страха перед простудой. Вот почему шьор Илия таскает на себе целую груду одежд и шагу не ступает без своей знаменитой шубы.

— Вот, господин, пришел и мой черед. Дожил я, слава богу, до рождества Христова, а ведь не надеялся. Доживу ли до нового года, не знаю. Все в руках божьих.

— Выглядишь ты не так уж плохо. Может, еще поправишься.

— О, это уж нет. Не из тех я, кто выкарабкивается. Мы двигаемся, работаем, пока можем, а уж коли слегли, то и не встанем. Да мне уже и не хочется. Я ведь знаю, что такое — полная мера дней. У вас совсем другое было дело, вас обязанности призывали. А у меня эта мера уже наполнилась. Все уже отошло — и обязанности, и радости, и горести.

— Так говорят люди, которые никогда не болели. Едва коснется их болезнь — они уже о смерти толкуют.

— Неужто вы в самом деле думаете, что я могу встать? — удивился Мате. — Я вам не верю. Думаю, смерть уже отметила меня, как хозяин метит овцу, которую привел в свою кошару…

Шьор Илия слушает, как-то застенчиво вглядываясь в Мате, — и везде находит следы Неведомого, который уже наложил неумолимую руку на эту жертву… Он ясно видит признаки угасания, разложения, смерти. И овеяло его дыхание ужаса, из-под власти которого не может освободиться никто, даже самый мужественный человек.

Больной следит за гостем проницательным оком. От него не ускользнула глубокая растроганность Илии — она лишний раз подтверждает, что надежды нет. А ведь тлела еще где-то там, под пеплом, искорка, все не хотела погаснуть… С надеждой всматривается Мате в лицо гостя: может быть, не отразились на нем грозные признаки конца… Но он имел достаточно сильную душу, чтоб не поддаться ужасу, убедившись, что и этот человек, которому так хочется обмануть себя и его, не может не признать теперь, что смерть неизбежна. Мате уже свыкся с мыслью о смерти и ждет ее без страха и трепета.