Мартин Кукучин - Дом под горой

— Думаю, мы и это уладим. Смерть многое улаживает… По крайней мере, попытаемся. Но здесь нужно терпение, время, нужно подготовить ее, уговорить… Когда все будет готово, я дам вам знать, вы приходите с сыном, и, коли бог поможет, разойдемся друзьями…

Они расстались в полном согласии. Жена и дочь, вернувшись, нашли больного спокойным и умиротворенным. Мате сразу удержал Катицу возле себя.

— Что с тобой, дочка? — ласково глядя на нее, спросил он, когда они остались одни. — Ты больна или горе у тебя какое?

Катицу так и передернуло, — отец коснулся ее сердечной раны, которая так жжет и саднит и которую она старается скрыть. Но как утаить рану от умирающего отца, чей взор проникает в самую глубину сердца! Вся горечь, скопившаяся в душе девушки, рвется на язык, и не знает она, с чего начать. Но ведь отец-то не виноват, он мудро предостерегал ее, он предвидел, какие страдания принесет с собой ее опрометчивый поступок, и теперь, быть может, он злорадно торжествует, что оказался прав… Ах, нет, нет, только не это! Он с таким состраданием смотрит на нее… Не радуется — жалеет!

— Вы ведь все знаете, — ответила Катица, удерживаясь от горьких слов, чтоб не оскорбить отца. — Случилось со мной то, чего ни с одной девушкой не случалось! Сами видите! — И слезы хлынули у нее бурно, словно из самого сердца. — Так уж позвольте мне плакать…

— Кто тебе запрещает плакать? И разве мое сердце не было с тобой всегда?

Катица упрямо молчит. В ней поднимается протест, протест против отца, против всего мира, который не понимает ее горя. Слезы разом высохли, и стоит она перед отцом со сверкающими глазами.

— Так ты могла бы говорить, если б я был в чем виноват перед тобой. Я предупреждал тебя, но позволил то, чего другой отец не позволил бы, хотя и знал наперед, чем это кончится. А ты со мной разговариваешь, будто есть тут и моя вина! Не понимаешь, что то был промысел божий? Не видишь еще, что это — искупление тебе за те страдания, которые длились бы до гроба? Какое упрямство — не признавать, что там ты вечно была бы помехой! Неужто не видишь преграды между ними и нами? Ты говоришь — перед богом все равны. Так и я говорю, равны мы, да только не на этом свете. И никогда не будем равны, никогда! Траве не расти выше дерева, а мху — выше травы. Так положил бог, чтоб были высшие и могущественные, которые приказывают, и низшие, которые просят и слушаются. Если б некому было приказывать, руководить — были бы мы словно безумцы, словно ошалелые мухи…

Катица стоит потупившись, будто окаменела. Ни звука, ни вздоха. Только грудь ее бурно вздымается, так возмущают ее суровые речи отца. О, знает она все эти правила, что выдумали люди, эти преграды, что они сами поставили… Какое ей дело до того, как устроен мир? Кому она мешала руководить им? Прикипела она сердцем к тому, недостойному… В ее сердце бог не вложил никаких преград, никаких запретов, не указал ей: вот этого можешь любить, а того — нет. И все же все, все восстали на нее! Никто, никто не помог ей, ни один человек! Каждый только подножки ставил, пока она не упала… А теперь еще требуют признательности, да чтоб была веселая и довольная…

— Ты еще молодая, гордая, не нравятся тебе мои поучения, ибо они смирения требуют, — проговорил отец, видя, какой строптивостью дышит все ее существо. — Ты не понимаешь моих слов и не умеешь их оценить. Но придет время — прозреешь и поймешь, что сегодняшнее страдание тебе только на пользу. Это говорит тебе умирающий отец.

— А почему это он не может любить меня, хоть я и низшая? — возразила Катица. — Я и тогда не была высшей, когда он мне клялся… Я, что ли, за ним бегала? Не я начинала, не я навязывалась…

Гневом и презрением сверкают ее глаза. В тоне — горечь и ненависть к Нико. Она считает его подлецом, трусом, лгуном, считает, что соблазнил ее, на смех выставил…

— Он был ослеплен, как ты еще и сейчас ослеплена. Глаза его открылись, и он вернулся по более короткому пути, пока не далеко зашел. Или не имел он права вернуться? Так ведь поступали многие другие, даже из крестьянских сыновей, без всяких причин и оснований. Почему же нельзя поступить так Дубчичу? Не потому ли, что он богаче других? Или он должен был притворяться ради людей? А как бы ты поступила, если бы он тебе разонравился? Нет, как хочешь, не понимаю я, что тебя так оскорбляет…

Доводы отца озадачили Катицу. Его глубокая убежденность заставила ее выслушать все, хоть и суровы его слова, хоть и ранят они ее.

— А почему же он мне не сказал, прямо в глаза! — страстно вскричала она, чувствуя, что теряет почву под ногами и что правота ее поколебалась. — Мужества не хватило! Совесть не позволила!

— И опять ты к нему несправедлива. Он просто не хотел тебя обидеть. Ждал, что ты сама его оставишь, к другому повернешься.

— Какая милость от высокого барина! — бросила сквозь зубы Катица. — Кто бы подумал! Нет уж, это я ему предоставляю — к другим поворачиваться. Желаю счастья!

Слезы злости и уязвленной гордости брызнули у нее из глаз. Тогда Мате, чтобы успокоить этот взрыв, обратил речь на другое.

— Видишь ли, доченька, дни мои сочтены, а может, и часы. Хотел бы я оставить тебя в этом мире пристроенной, как других моих детей: тогда и умру спокойно. От тебя зависит, чтоб мир вернулся в наш дом. Есть человек — верен тебе, ждет годы, мучается и страдает. Ушел он из дому, чтоб заработать на хлеб да место тебе приготовить. Почему же не хочешь ты его, как хотела еще год назад?

— Да не могу, не могу я! Зачем заставляете? Ох, чего бы я не отдала, если б могла!

— Это, скорее всего, гордыня, гордыня, дочка! — печально возразил Мате. — Вот ты не признаешь, что обидела его, а свою обиду помнишь постоянно. Сердце у тебя затвердело, отравлено. Ох, нет, не любовью оно наполнено — гордыней, спесью. Еще раз повторяю тебе: кто возвысился, будет унижен! А теперь ступай, подумай как следует, приди в себя.

Нет, не убедил отец Катицу. Ушла она от него со строптивостью в душе. Даже отец не понимает, в чем ее счастье. Нарочно не хочет понять. Говорит — позволил! Нет, позволил-то он только для виду, а под рукой другого жениха держал, на случай, когда этот отвернется…

Но постепенно возмущение ее улеглось; остыло негодование, отпустило. Не может она сердиться на отца, упрекать его, когда навалился на него такой тяжкий крест… Впервые вдруг ясно осознала Катица, что дни отца сочтены, что уходит он навсегда — и останется она сиротой, без защиты…

Но еще тяжелее Катице переносить жалобы матери. Несчастье грызет старую пуще, чем дочку, и видит она единственный выход в том, чтоб Катица обеспечила себя с другой стороны. Хорошо бы обручилась с другим, да поскорее, хоть вон с Пашко; тогда, кажется Ере, забудется их унижение, люди перестанут болтать да сплетничать.