Мартин Кукучин - Дом под горой

— Да как же ты одна-то будешь, доченька! — зудит беспрестанно мать. — Любой тебя толкнет, сироту, в угол загонит!

Девушка упорно отмалчивается, только плечом нетерпеливо дергает, когда ей надоедят вечные попреки.

— Да кто ж тебя оборонит, когда отец дух испустит? А ведь душа-то его в чем только держится! Как подумаю, чем он еще жив — мороз подирает… И я бы у тебя приютилась от этой змеи… Кто с ней справится, как возьмет в руки ключи от дома?

В конце концов Катица не выдержала, убежала в свою каморку, где никто ее не увидит, бросилась на кровать, выплакалась досыта…

Однажды Мате велел позвать писаря и двух свидетелей, в присутствии которых и составил свое завещание. Когда они удалились, молчаливые, серьезные, — в доме стало как-то непривычно тихо и задумчиво. Ивана не было. Как только те трое пришли, он убежал в поле. Всю дорогу плакал, как ребенок. Тяжелое чувство осиротелости навалилось на него. Все мысли его и планы насчет самостоятельной жизни кажутся ему теперь греховными. Как будто он согрешил против отца, высказав их…

Только теперь понял Иван: все, что есть в доме, сделалось не само собой. Все, что нажито, добывалось руками и разумом отца. Мало махать мотыгой в винограднике! Другие вон тоже мотыжат землю, может, еще усерднее, чем отец, а какой толк? Никакого! Семьи разделились, обеднели, распались… А отец построил свой дом, поставил его на прочном основании. Отец учил его, Ивана, — как работать в поле, как держаться с людьми. В школу его посылал, хотя сам никогда в школе не учился. Водил за руку в церковь, наставлял к добру… Предостерегал от дурной компании, бдил над каждым его шагом. Сколько раз мог поскользнуться Иван, если б не мудрые советы отца. Вот и теперь — болтался бы где-нибудь в Америке, и хозяйство разрушилось бы… А как отец всегда с ним обходился! Так ласково, так бережно… Даже когда бранил — бранил в духе любви и тихости. А как здоровье сына берег, не позволял переутомляться, сам всегда брался за тяжелые работы…

Все это вспомнилось Ивану, когда он с мукой в сердце бежал в поля.

— Нет у меня больше отца — нет у меня отца! — горестно закричал он и упал на голые камни.

Прошло несколько дней; и хотя стоит зима и дни стали короче — эти несколько дней показались нашим героям долгими, бесконечными. Мандина ежедневно ходила под Грабовик справляться о больном, и не с пустыми руками — всякий раз то что-нибудь вкусное из кухни принесет ему, то бутылочку прошека для подкрепления. Но от всего этого больному мало радости: самый сладкий кусок превращается у него во рту в полынь и желчь.

Однажды вечером явился к шьоре Анзуле Пашко Бобица. Она удивленно окинула взглядом его хороший костюм, но еще больше удивилась, когда Пашко сообщил, что завтра ее ждут в доме под Грабовиком.

— Добрая весть! — сказала шьора Анзуля. — Она означает, что между вами уже все сладилось.

— Да нет, рано мне хвалиться, — возразил Пашко. — Я и сам еще не знаю, чем дело кончится. — Он задумчиво покачал головой, впрочем без всяких признаков расстройства или гнева. — Будем надеяться, что со временем она поддастся уговорам…

— Вон как ты теперь заговорил! И не узнать прежнего Пашко!

— Надо иметь терпение, — скромно и как-то стесняясь сказал он.

Как всякому страстному человеку, ему теперь, когда он угомонился, немножко стыдно за то, что он вытворял по живости и нетерпимости характера. Но еще тяжелее ему оттого, что не знает он теперь, как выпросить прощение у шьоры Анзули и у ее сына за оскорбления и угрозы, которые, не дай бог, дошли до их ушей…

Видя его замешательство, Анзуля сжалилась над ним.

— Что Мате? — переменила она разговор с тактом, присущим умным женщинам.

— Все то же. — Пашко поторопился ухватиться за соломинку, протянутую ему. — С каждым днем хуже и хуже. Опухает уже, а вы знаете, что это значит… Все уже примирились, да и он сам тоже. Ведь что это за жизнь? Помочь нельзя, а слезами его у смерти не отмолишь…

Простившись с хозяйкой низким поклоном, усвоенным в городе, Пашко отправился к Зандоме.

— А, наш виноторговец! — воскликнул тот при виде гостя и ловко повернулся на стуле: приветливо улыбнувшись, он, однако, руки Пашко не подал. — Ну, брат, видно, тебе не грозит надорваться на работе: то и дело выходные! Этак и я захочу пойти на службу к Окладине. А впрочем, если серьезно говорить: и не зарекаюсь, осточертело мне возиться с лавкой, а пуще того — записывать в книги моих должников… Все равно долги с них никогда не содрать ни мне, ни сыну. Так что вполне всерьез можешь предложить мои услуги твоему хозяину и, если согласен, рекомендовать меня… Как он поживает?

— Хорошо. Велел привет передать.

— И ему привет. Как вино? Не скисло?

— Уж вы скажете! — возмутился Пашко.

— Ладно, ладно! Знаем мы, как оно водится в винных складах, где водопроводный кран рядом с бочками… Чему ж тут удивляться? Есть там у него людишки, у которых все скисает… А как поживает твоя красавица, ну эта — Катица?

— Да как — обыкновенно.

— Что говорит Окладина про мои образцы? Я к вам вино отправляю — прямо цветок благоуханный! Настоящий прошек. А цена? Вы почем покупаете?

— Этого я не знаю, — уклончиво ответил Пашко.

— Ай, хитрец! — погрозил ему Зандоме. — Вы, виноторговцы, все заодно, точно как разбойники, не выдадите друг друга!

— Хозяин сказал, напишет вам про образцы, — улыбнулся Пашко. — Жалуется — градусов мало.

— Верю! Я-то знаю, чего вам хочется, водолеям! — Зандоме обличительно ткнул пальцем в Пашко. — Вам бы, чтоб из винограда сразу чистый спирт выжимали, а вы бы его водичкой крестили… А вкус, аромат, букет вина — это для вас второстепенное… Но погодите, и мы, мелкие виноградари, покажем вам, чего можно добиться и с нашим слабым вином!

Он помолчал; по отсутствующему взгляду видно, что Зандоме напал на какую-то идею и теперь мысленно развивает ее. Но вскоре он стряхнул с себя задумчивость и снова обратился к Пашко:

— Стало быть, твоя-то все еще артачится? Поговорим лучше о ней — все равно ты только о ней и думаешь.

— Она-то? Как обычно…

— И никаких перемен? Гм… Отчего же это?

— Ну, ведь знаете — отец при смерти; время ли думать о пустяках.

— Это верно. Жаль этого человека, страшно жаль! А я как раз хотел отдать ему в аренду часть моей земли на Бунях… В его руках виноградники — как сад! А сын — не знаю, что за человек. Только думается мне, такие, как Мате, не каждый день родятся. Ты говоришь — неудобно тебе оттого, что он помирает? А по-моему, это как раз самый подходящий момент: она плачет — ты утешай. Утри слезы печалящимся — так нас и Евангелие учит. А женщины это весьма ценят…

— Легко вам говорить! Вы всегда на месте, а я — покажусь в кои-то веки… Завтра вечером должен быть уже на работе.