Мартин Кукучин - Дом под горой

Звонимир только успел занять номер в нашем «отеле», причесаться, пригладиться, начистить штиблеты, как сразу отправился с визитами по «лучшим» домам. Всюду он объявлял, что собирается дать в городе три-четыре «театрально-декламационных» представления. Первое состоялось в тот же день в помещении Читаоницы ex offo [58] по обязанности (лат.) . — перед полудюжиной ребятишек, за которых уплатил из своего кармана председатель этого клуба. Когда госпожа председательша пилила господина председателя за подобное безбожное расточительство, тот отвечал так:

— А что поделаешь, душа моя? Не хватало, чтоб в Загребе слухи пошли, будто мы тут отсталые…

После этого «морального» успеха Звонимир Стоянович снова обошел дома, извещая, что следующее представление рассчитано исключительно на интеллигенцию. Тут воспрянул шьор Илия, отправился с агитацией по знакомым. Его супруга прямо заявила ему, что в «тиятры» не пойдет, поскольку ей и дома хватает театра с утра до вечера. Однако и она изменила свое решение, когда Анзуля послала ей передать, что на представление пойдет, и если уж сама Бонина не хочет, пускай хоть Дорицу отпустит. Мандина получила приказ приготовить ужин к семи часам. Барышни из свиты шьоры Андрианы проведали, что шьора Анзуля «собирается», и до тех пор приставали к своей покровительнице, пока та — уже перед самым послеобеденным чаем — не подала сигнала согласия.

Так случилось, что в тот вечер Звонимир Стоянович стяжал и большой «внешний» успех.

В восемь часов стоячие места уже заняли мальчишки: одни сами уплатили за себя по пятаку, другие выклянчили монетки у входа. Сзади рядами выстроились слуги и служанки, сопровождавшие своих хозяев. Пространство между этой «галеркой» и подмостками, украшенными полотнищами национальных цветов, заполнили ряды стульев и скамей для серьезной публики. Ряды эти долго оставались пустыми, ибо никто не желал, чтобы потом им кололи глаза тем, что они сломя голову ринулись на представление.

Первыми в зал вошли шьора Анзуля с Дорицей в сопровождении шьоры Бонины и Нико. Шьор Илия, как член правления Читаоницы, явившийся сюда загодя, встретил их у дверей. Шьора Анзуля одета просто, почти по-домашнему. На Дорице уже знакомое нам голубое платье с белыми кружевами. Вид у нее весьма элегантный; она почти того же роста, что и шьора Анзуля, только талия тоньше да движения гибкие, молодые. В глазах девушки спокойная радость, а отчего — она и сама не знает. Все сегодня кажутся ей добрыми и прекрасными.

Едва все четверо заняли места, как с громким говором и хихиканьем появились девицы во главе с самой шьорой Андрианой; в зале тотчас стало шумно — пришедшие оживленно болтали, одни по-хорватски, другие по-итальянски.

Зрителей поминутно прибавлялось. На тарелочке у входа накапливались мелкие монеты, порой в их кучу со звоном падал и гульден. Кассир, шьор Динко Лопатич, сидевший между двух свечей, сгребает мелочь в сторону, выставляя на вид золотые монеты — для поощрения щедрости. В публику замешались две-три девушки из тежацких семей побогаче — здесь Доре, Аница, Лоде… Они скромно притулились в задних рядах, хотя заплатили ровно столько же, что и господа.

Прошмыгнули в зал и Ера с Катицей, не привлекши к себе особого внимания: артист в это время уже исполнял первый номер программы. Он читал «Сумасшедшего» [59] «Сумасшедший» — стихотворение известного венгерского поэта Шандора Петефи (1823—1849). Петефи — обязательный пункт всех подобных концертов. Галерка слушала, разинув рот, дивилась, ждала, что получится из всего этого крика; убедившись, что ничего особенного не будет, стала хихикать над жестами артиста, а его исступленные выкрики «Ха-ха-ха!» встречать громким хохотом.

Еру привлекла сюда отнюдь не любовь к искусству. Она и в церкви-то, во время проповеди, сидит, склонив голову и машинально перебирая четки, а сама думает, куда надо завтра пойти, когда истекает срок долгу Андрии или Ивана, что купить дочерям, какая портниха лучше шьет… Слова священника монотонно надают ей на голову, словно дождик по стеклу стучит, нагоняя дремоту. Нет, Ера пришла сюда потому, что явилась к ней с Верхов чабаниха Урса, чуть ли не в десятый раз возвещая, что уж теперь-то сделала все, как надо. И Ера хочет сейчас, своими глазами увидеть, как подействовало колдовство Урсы на Нико. Она и не глядит на Звонимира Стояновича, как он ни старайся, — Ера презирает всяких голодранцев, которые брезгуют честной работой, предпочитая бродячую жизнь. Нет, она уставилась на Нико, ждет, когда же он встанет, оставит мать с Дорицей и подсядет к Катице…

Первый номер закончился под гомерический хохот. «Сумасшедший» развеселил даже кое-кого из дам. Артист ушел за трехцветные полотнища переодеться, и в зале поднялся говор, щебет, все задвигались, начали обмениваться впечатлениями…

Шьора Анзуля разговаривает с Дорицей, то и дело оборачиваясь к жене Зандоме — шьоре Царете, которая озабочена тем, что у них на носу стирка, а в водоемах совсем мало воды.

— Кстати, о воде — мне что-то пить захотелось, — шьора Анзуля повернулась к сыну. — Тут такая жара…

Нико встал, чтоб спуститься в кафе на первом этаже и принести матери воды. Когда шел к выходу, ему блеснули из рядов черные колючие глаза… Он только теперь заметил Еру и возле нее — Катицу. Едва удержался от вскрика — так его поразило, что он видит их здесь. Но, мгновенно овладев собой, Нико спокойно поздоровался с ними без всякого выражения на лице.

«Что им тут надо? — с каким-то возмущением думал он, выходя на лестничную площадку. — Чего хотят еще после всего, что было? Как будто можно что-то поправить! Неужели не понимает, что все кончено? Или ей хочется еще объяснений, надгробных речей, а может, жаждет осыпать меня обвинениями и упреками? Как это глупо!

Нет, до чего властолюбивая женщина! — продолжает все кипеть в нем, пока он наливает воду в стаканы. — Весь мир готова подмять под себя… Я вырвался из-под ее власти — какая для нее чувствительная рана! Но чтоб я служил орудием таких притязаний! Нет, она не понимает — придется растолковать ей: от объяснения не уклонишься. Что ж, ладно, — проглотим и эту пилюлю. Пусть это будет мне наказание за грех, зато покончу с преследованием, стряхну с себя нерешительность! Довольно страусовой политики! Не будем прятать голову в песок! Будем действовать… как Зандоме!»

С такими мыслями возвращался он, неся два стакана воды, и вдруг снова почувствовал на себе блеск черных, колючих глаз. На сей раз он не уклонился, тем более, что взоры всей публики обращены на него. Все смотрят, гадают — подойдет ли он к этим двум, заговорит ли с ними? Нико не отвел взгляда от Еры — напротив, придал ему вызывающее, презрительное выражение, как бы говоря: «Ну, что тебе?» Он бы, может, и сказал ей кое-что, но тут Катица подняла на него свои прекрасные очи, в которые он когда-то глядел с такой любовью и никогда не мог до дна измерить их глубину… В этих очах еще тлеет огонек упования, надежды, мольбы…