Мартин Кукучин - Дом под горой

На впалых глазах Мате навернулись слезы.

— Да, да — ты самая слабая, ты больше других нуждаешься в защите. Не забыл я о тебе, нет, не бойся! — И он все гладил, гладил ее по роскошным, блестящим волосам. — А что, дитя, — неужто не порадуешь меня над могилой? — тихо прибавил он, и его голос, еле слышный, нашел дорогу к ее сердцу. — Насколько легче было бы мне умирать!

И глаза отца остановились на ней с просьбой и любовью. Катица зарылась лицом в одеяло, молчит…

Мате вытащил свою руку из-под ее руки и приподнял ее лицо — разглядеть хорошенько, все ли еще она упрямится, все ли строптива. А глаза Катицы, хоть и полны слез, смотрят на него с таким доверием, с такой детской преданностью и покорностью… Любуется Мате ее лицом, смягченным лучшими чувствами. Мнится ему — это прежняя Катица, которую давно когда-то, ребенком, сажал к себе на колени, обучая первым молитвам. Видит Мате — никогда еще не был он так близок ее сердцу; удалось ему пробить корку, за которой оно пряталось. Нашел он дочь, это правда, но нашел ее в тот самый момент, когда должен снова покинуть ее… Пристально вглядывается он в ее лицо, будто хочет навек запечатлеть его в памяти.

— Так что же ты скажешь мне, доченька? — спрашивает он тихим, ласковым голосом.

Нико не слышал слов старика, все непроизвольно отступили от постели, чтоб не мешать беседе отца с дочерью. Зато Пашко чувствует наверняка, что там сейчас решается его судьба — и новая надежда вошла в его сердце, и оно бурно заколотилось.

А Катица чувствует — что-то отпустило в ее душе, что сковывало ее, мешало дышать, мешало ясно видеть. Прильнула она к отцовской груди, бурно вздымающейся от волнения. Слезы хлынули свободно, принося облегчение.

— Все сделаю, как вы хотите… — прошептала она, пряча лицо на этой груди.

— Значит, он?

— Он! — без колебания ответила Катица.

Отец поднял глаза к небу с выражением страстной благодарности. Там, на небесах, испрашивает он благословения своему ребенку… Но сомнения вернулись к нему; и он спросил, переведя глаза на дочь:

— По любви — или по принуждению?

— По любви! — вырвалось у нее громко.

С этими словами будто спала последняя тяжесть с ее сердца. Будто сразу прояснилось все вокруг, встало на свои места. Отец сияет от счастья; забыв о своем состоянии, он любуется дочерью, кладет ей на голову свои холодные руки.

Но уже не одна Катица стоит перед ним на коленях: рядом с ней вдруг очутился Пашко и держит ее за руку, ожидая решения своей участи.

И Мате возложил руки на них обоих, шепча жаркую молитву за их счастье.

Все хранят благоговейное молчание при этой торжественной сцене. Нико ощутил несказанное облегчение. После стольких недель терзаний и печали у него впервые снова спокойно на душе. Словно очнулся он, стряхнул пыль и прах, сделался достойным своего счастья…

Больной вымолвил растроганным голосом:

— Теперь мне остается только молить о смерти тихой и благословенной…

Гости еще долго оставались у Мате. Немало возвышающих душу моментов пережили они у его ложа. Нико еще раз просил прощения у него и у его дочери — и получил на сей раз. Одна Ера упрямо молчала, тая в сердце злобу. Но никто как-то не обращал на нее внимания.

Мате дышит спокойно. Знает — завершил все земные дела, и больше ему, собственно, тут нечего делать. Физические страдания он воспринимает уже не как боль, а как нечто нужное и неизбежное.

Ведь путник, подходя к цели, должен чувствовать усталость. А мы все такие путники…

Нико проводил Дорицу до дому и, прощаясь, сказал:

— Пойду к Зандоме. Я так взволнован, что не могу ничего делать. Сегодня будет у меня праздник. Самый большой праздник в жизни! — застенчиво добавил он, многозначительно переглянувшись с Дорицей.

А ей тоже кажется, будто только с этого дня получила она право отдаться своим чувствам, непреодолимо влекущим ее к Нико. Однако дружба между Нико и Зандоме ее отнюдь не радует.

— Зандоме насмешник, — сказала она с легким укором.

— Это верно. И часто насмешливость его горька. Но все-таки он хороший человек, лучше, чем нам кажется. Почему он такой? Не удивляйся — он ведь тоже несет свой крест. Жена не в состоянии понять его, подозревает, шпионит за каждым его шагом. При другой жене и он был бы другим.

— Как знать, — рассеянно отозвалась на это Дорица: ее мысли уже перенеслись на другое.

Зандоме сидел в своей конторе, погруженный в бухгалтерские книги. Как всегда к Новому году, он занимается подведением итогов. Рассчитывается с тежаками, которые сдают ему сусло, забирая под него в течение года все, что нужно для хозяйства. Счета у Зандоме в образцовом порядке, он не приписывает лишнего, но и не прощает никому долги. И подведение итогов у него — пустая формальность. Выслушает тежак, сколько и за что он должен, и, узнав затем, что ему причитается за сданное сусло, с довольным видом кивнет: «Дай вам бог здоровья, господин!» И уходит, убежденный, что Зандоме, правда, свою выгоду блюдет, однако не ворует. Случается, тот или иной тежак даже проверять записи не хочет. «Вы только скажите, господин, сколько получается!» — «Э, нет, братец, — возражает тогда Зандоме. — Слушай и считай сам». И он неумолимо прочитывает весь список, а закончив, замечает: «Видишь, муки слишком много ты извел. Пригрози-ка своим бабам, пускай бережнее расходуют. Дорога мука́-то…»

За этой работой и застал его Пашко. Вошел — глаза сияют, лицо горит, движения упруги и уверенны. Зандоме окинул его взглядом и улыбнулся:

— Ну-ка, глянь в зеркало — узнаешь себя? А помнишь, что я тебе говорил?

Пашко схватил его руку и так сжал, словно задался целью раздавить ее.

— Эй, да ты мне кости переломаешь! — со смехом крикнул Зандоме. — Стало быть, все в порядке?

— Ох, слава богу! — выдохнул Пашко.

— Хвала господу, — отозвался Зандоме, с комической серьезностью воздевая руки. — Двумя дураками меньше на свете. А то все в прятки играли; наконец нашли друг друга! Право, пора было.

— И всем этим я вам обязан! Что было бы, кабы не вы?

— Не совсем так, приятель. К сему кое-кто еще руку приложил, против того мастера я просто щенок… Вот как отчихвостит тебя твоя Катица в первый раз — поблагодари шьору Анзулю. Запомни это и, ради бога, не зови меня из благодарности в кумовья!

— А я-то как раз и хотел…

— Ну, об этом потом. Прежде, пожалуй, надо похоронить бедного Мате… Как он?

— Ждет смерти. Говорил, как поп. Все плакали. Шьор Нико вам расскажет… И шьор Илия красиво говорили.

— Представляю себе! Прямо — далматинский сейм… И потом, где еще столько говорят, да так красиво, как у нас? Этим-то мы тороваты, приятель…

Пашко простился с Зандоме, чьи шутки не могли рассеять впечатление от всего, что видел он в доме Мате. Впрочем, Пашко почти и не слушал Зандоме.