Мартин Кукучин - Дом под горой

Но нельзя не заметить нашего Лоле. С капой на седой голове, высокий, тонкий в поясе — вот-вот переломится, — он вертится, как на пружинах: ласково улыбаясь, время от времени берет гусиное перо, обмакивает в стакан с прошеком, проводит по сухим губам умирающего.

Откуда взялся Лоле? Пришел сам, незваный, еще вчера, и с тех пор не отходит от постели Мате. Лоле — тот, кто закрывает глаза всем умершим в нашем городке, обряжает покойников, а нет, так хоть помогает уложить тело на доски. Как зачастит в какой-нибудь дом врач, а за ним дон Роко — так Лоле и ждет, подстерегает. И если, следом за доном Роко, появляется в доме Лоле, то это верный признак, что смерть близка. Лоле занимает место у смертного одра, служит умирающему, а подметив наступление агонии, возжигает освященную свечу. Вообще он делает все, чтобы человек достойно, по-христиански отправился на тот свет.

Вчера, когда Мате увидел входящего Лоле, он все понял. Утих и с тех пор не произнес больше ни слова.

Увлажнив умирающему губы, Лоле отошел, учтиво поклонился Зандоме и Нико и повел рукой в сторону постели, как бы представляя кого-то. Зандоме с удивлением воззрился на этого человека, не постигая такого пристрастия — смотреть на смертную борьбу.

«Вот странное занятие!» — подумал он, приближаясь к кровати.

А когда подошел — мгновенно ушли все его мирские мысли. Глазами, всем существом впитывает Зандоме представившуюся картину, картину ужасную, устрашающую, и в то же время приковывающую к себе. Старается Зандоме отвести взор — и не может, не в силах он не смотреть с жадностью на то, что предстало ему…

Нико тоже пристально вглядывается: лицо Мате такое же, каким было, только провалы глаз и на висках глубже, нос больше заострился. На грудь, все еще поднимающуюся и опадающую, ему положили черный крест — символ страдания и торжества…

Зандоме вглядывается — не подметит ли хоть намека на жизнь в этом лице. Невидящие глаза Мате устремлены куда-то в неведомое, они лишены выражения и затянуты смертной тенью.

— Он еще говорит? — тихим, несмелым голосом спросил Зандоме.

Ера, услышав этот голос, этот вопрос, скорбно вздохнула и закрыла лицо руками.

— Нет, шьор Зандоме, не говорит, — охотно ответил Лоле, перегибаясь к нему верхней половиной туловища. — Уже не говорит, потому что не узнает никого и занемел.

Зандоме нахмурился: зачем этот человек встает между ним и умирающим, будто собирается служить ему поводырем по таинственной юдоли смерти… И плач Еры раздражает его, как всегда женский плач. «Ничего хорошего в плаче нет, — частенько думал он, когда дома случались скандалы. — И что это женщины так обожают плакать…»

Зандоме не может удержаться, что-то так и тянет его подойти поближе. Наклонился над умирающим, грудь которого прерывисто поднимается и опускается. Взял руку; она не только холодная, но почти уже окоченела. Только пальцы дрогнули от прикосновения теплой руки Зандоме — и тотчас снова застыли. Чуть-чуть приподнялись веки, до половины закрывавшие погасшие глаза. Взор умирающего, пустой, затуманенный, вперился прямо в устрашенное лицо Зандоме. И взор этот не отрывается от него, цепко держится за избранный им предмет, словно прикованный. Редеет туман, мелькнуло что-то в этих глазах — искра — наконец-то признак жизни: выражение! Взор Мате, красноречивый, живой! Зандоме затрепетал под этим взглядом, в котором читалось какое-то сожаление о нем, о Зандоме, — под взглядом, вернувшимся из неведомого мира, чтобы в последний раз встретиться с его глазами, — в знак привета, а может быть, предостережения…

— Он меня узнал! — закричал Зандоме, несмотря на трепет, охваченный какой-то особой радостью. — Вижу, узнал! Крепись, мой Мате!

И Зандоме почудилось, будто в глазах Мате мелькнула ласковая улыбка.

— А вы сказали — не говорит! — обернулся Зандоме к Лоле. — Говорит, и совершенно внятно, только не языком… О, не одними словами можно выразить свои мысли! Посмотрите на его глаза: как явственно говорят они! Больше, чем все пустые речи… — Зандоме сжал холодную руку. — Прощай, Мате… Прощай!

И он почувствовал, будто дернулись в его руке холодные пальцы, не имея силы ответить на пожатие, — и все тот же упорный, предостерегающий взгляд…

— Странная вещь, — задумчиво сказал Зандоме, когда они с Нико вышли во двор. — По нему не видно, чтобы он мучился. Говорят, он без сознания. Нет! Это что-то вроде какого-то полусна. Ждет в прихожей у смерти своей очереди… Но картина, признаться, ужасная. Она внушает странные мысли, не очень-то ободряющие. Вот человек мучился, бился, работал до упаду — и в пору, когда ему бы увидеть плоды своих трудов, когда бы жить ему без забот, словно капиталисту на проценты с капитала, именно в эту-то пору и оказываешься там, где теперь бедный Мате… После этого, что же такое человеческая жизнь? Какой в ней смысл?

— На этот вопрос Мате легко бы ответил, — возразил Нико. — Объяснил бы, почему незаметно по нему страданий и почему он смотрел на тебя с сожалением, будто предостерегая от чего-то. Он верит в иную жизнь, которая вечна. Такова его философия. Простая, но, как видно, вполне его удовлетворяющая, а главное, она не подводит его в решающие минуты, как часто подводят нас, жалких философов, наши высокоумные рассуждения…

— Да, вера — это клад, — с глубокой убежденностью согласился Зандоме. — Неоценимый дар для того, кто сумел ее сохранить. Увы, вся наша культура устремлена к тому, чтобы лишить нас этого сокровища. Не знаю, кому это на пользу? Во всяком случае, не нам, жалким философам. И уж тем более — не человеческому обществу. Счастье, что веру сохраняют еще именно те несчастные, чей удел — страдание. Если б не вера — общество составляли бы одни отчаявшиеся, и мир превратился бы в преддверие ада…

В тот день наш город с уверенностью ждал «мужского» звона. Ждал уже несколько дней, хотя Лоле ничего определенного еще не хотел сказать. Но сегодня, после того, как ушел Зандоме, Лоле объявил, что последний час близок. Вся семья собралась вокруг умирающего; в сени и во двор набились друзья и соседи. Казалось, все с нетерпением ждут конца драмы, быть может, ждут его даже самые близкие. В конце концов ведь невыносимо: жизнь в доме уже столько дней выбита из колеи! Иван не решается пойти в поле, бездельничает, бродит по двору, без пользы, без цели. Женщины измучились плакать и горевать; и дом, днем и ночью открытый для посетителей, больше смахивает на корчму или вовсе на базарную площадь. Спят все мало, а если и спят, то сном беспокойным, вечно настороже в ожидании того, что висит над ними неотвратимо…

Однако, вопреки ожиданию — всеобщему ожиданию, «мужского» звона все нет и нет. В сумерки отзвонили «Аве, Мария», а событие, которое ждали наверняка, так и не произошло. Семья провела у одра Мате весь вечер и часть ночи, только на рассвете все разошлись на короткий отдых.