Мартин Кукучин - Дом под горой

Утром, когда солнце стояло уже довольно высоко, Ера вошла в комнату мужа. Мате лежит неподвижно, как вчера, — и никаких перемен в нем не видно.

— Как по-твоему, отчего это? — тихо спросила Ера у Лоле.

— Без перемен, без перемен… — пробормотал тот, стыдившийся своего просчета. — Сам не понимаю, в чем дело, ведь еще вчера должно было стать… то, что должно было стать. А нынче уж и не знаю…

Ера испугалась.

— Раз уж Лоле не знает, откуда нам-то знать? — пожаловалась она сыну. — Когда же это будет? О господи, сократи его муки, сократи его муки, призови к себе!

Невестка предложила зажечь восковую свечу перед присноблаженной девой; сын считает — надо пригласить дона Роко, пускай помолится над отцом за смерть тихую и благословенную. Все советы были исполнены. Перед обедом пришел дон Роко, помолился над умирающим, вся семья опустилась на колени и жарко молила небо о милости и милосердии.

После обеда Мате был все в том же состоянии, что вчера и позавчера.

И тогда Ера решилась. Делать нечего, надо прибегнуть к другим средствам. Тайно послала на Верха за старой Урсой.

Уже порядком стемнело, когда Урса пришла. Моросил мелкий дождь, и Урса накрылась мешком — получилось нечто вроде капюшона на голове, и спина закрыта. Под этим капюшоном виднелся красный платок, а под ним — темное, загорелое лицо с широким носом и крупными зубами. Все это придавало Урсе необычный вид; вдобавок в правой руке она держала костыль, достигающий ей почти до подмышки.

Все со страхом смотрели на необыкновенную старуху, о которой ходила молва, будто ей многое открыто, так как она общается с потусторонними силами. Урсе известно, что о ней говорят, и, как видно, она этим гордится.

Старуха подошла к кровати и внимательно осмотрела умирающего своими черными глазами. Все с трепетом ждали ее слов: только тот, кто лежит на кровати, — недвижим; лишь грудь его прерывисто поднимается и опадает.

— А он не в сорочке родился? — обратилась Урса к Ере.

Та смотрит растерянно, не зная, что ответить.

— Я знаю, он родился в сорочке, — уверенно говорит Урса, пристукивая костылем в подтверждение своих слов. — И знаю, где-то она сохранилась, ищите!

— Господи, как же вы это знаете? — спросила Ера, в ужасе перед таинственной властью этой женщины.

— Знаю, есть сорочка, — твердит старуха, обводя всех повелительным взглядом. — Ищи, дочь моя, поищи в сундуках и скрынях. Видишь, как мается, а без своей сорочки не помрет.

Ко всеобщему испугу и изумлению, старший брат, Иван, подтвердил, что Мате действительно родился в сорочке: об этом часто рассказывала их покойница мать.

— Ищите… Ищите! — торопит Урса. — Она где-то есть…

Искали по всему дому, перерыли все сундуки и ящики, перетряхнули все белье. В большом ларе под лестницей, в котором хранились долота, клещи, гвозди, старые подковы и прочий хлам, нашли маленький ларчик, на крышке которого был нарисован корабль с раздутыми парусами и синее море. Сколько раз видела Ера этот ларчик, но никогда в него не заглядывала — ларчик был заперт, а ключ потерялся. Иван без колебаний поддел крышку долотом и взломал замок. Жадно заглянули — что внутри? Там был только старый платочек с желтыми цветами, а в нем завернут кусок кожицы.

— Говорила я, должна где-то быть! — воскликнула Урса и, взяв кожицу, положила ее на голову Мате. — А теперь бегите кто-нибудь за доном Роко!

Иван сам пошел за священником, разбудил его, и тот пришел, начал читать отходную при свете освященной свечи.

К полуночи Мате испустил дух.

Дон Роко, проводив его на тот свет, исполнив до конца свой долг, вернулся к себе, довольный и умиротворенный. Этой ночью никто больше не позовет его к умирающему…

На рассвете, только отзвонили «Аве, Мария», раздался погребальный «мужской» звон. Унылые звуки стенаниями разлетаются по городу. Люди, только что набожным вздохом приветствовавшие матерь божию, забормотали теперь еще «Отче наш» за душу Мате, от всего сердца желая: «Господи, дай ему вечный покой!»

На другой день с утра от церкви к дому под Грабовиком потянулась, под сенью креста, длинная, торжественная процессия. За крестом шагал дон Роко, окруженный настоятелями и капелланами ближних приходов. За духовенством двигалась целая толпа — тежаки, ремесленники, господа… В хвосте толпы — черная туча женщин, а сбоку вприпрыжку бежали дети, некоторые совсем босиком и все без шапок.

Дон Роко со священниками ступили во двор, затем в дом. Двое служителей стали ходить среди собравшихся, раздавая высокие восковые свечи. Все примолкло в доме и во дворе, но не надолго. Едва дон Роко вышел из дому и понесли за ним гроб под черным сукном, в доме разом поднялся крик, плач, вопли, причитания… Закрытые до той минуты окна все распахнулись, из них высунулись плачущие, вопящие женщины. Их крики прорывались сквозь пение священников и певчих, Ера с исступленными воплями сдернула с головы платок, стала рвать на себе волосы…

Когда похоронная процессия проходила под окнами домов, отовсюду на гроб сыпались цветы и падали на землю, и толпа затаптывала их… Лишь несколько желтых листочков удержалось на черном сукне.

Зандоме, шагавший рядом с Нико, крепко сцепил зубы и молчал. Тяжко ему, невыразимо тяжко слышать все эти причитания, и крики, и плач. И у него ком подкатывает к горлу, приходят мысли о собственной смерти.

Медленно удалялась процессия; женские вопли, смягченные расстоянием, заглушило протяжное пение духовенства. Зандоме оглянулся на дом, откуда вынесли гроб. Окна все еще настежь, в них видны головы женщин, ломающих руки. А в калитке стоит Иван — в старой будничной одежде, как того требует старинный обычай. Он не спускает глаз с гроба отца, которого не может проводить в путь, откуда нет возврата. А как хочется пойти ему за гробом отца, сердце так и тянет за ним, но не допускает этого старинный обычай! И стоит Иван один, провожая взглядом тех, кто уносит его отца…

Что-то заставляет Зандоме вновь и вновь оборачиваться к дому скорби; там, на самом верху, в слуховом окне, стоит одинокая женская фигура. Не вопит, не ломает руки, стоит неподвижно и только тихо, безутешно плачет, провожая взглядом отца, уходящего в последний путь. Это Катица; позади нее виднеется лицо Пашко, печально склонившего голову.

За толпой, в полном одиночестве, шагает Лоле, в доме ему уже нечего делать. Долг призывает его теперь на кладбище: опустить гроб в могилу.

— Никогда больше не пойду на похороны! — заявляет вдруг Зандоме, когда процессия вошла в улицы города и скрылись из глаз и Грабовик, и дом Мате. — Никогда!

Нико посмотрел на друга, и показалось ему, что глаза его, эти насмешливые, плутоватые глаза, подернуты влагой…