Бана - Кадамбари

Ее рассказ о Пундарике заворожил меня, точно гимн любви. Хотя слова, которые она выговаривала, состояли только из звуков, они словно бы даровали мне блаженство осязания; хотя они были адресованы только слуху, но пронизали все мое тело, и на нем от радости поднялись все волоски. Я взяла из рук Таралики полоску лыка и увидела на ней стихи, написанные в метре арья: {255} 255 …в метре арья… — См. примеч. 49.

Когда я прочла эти стихи, то, и так страдая от любви, испытала новую муку, как бывает у заблудившегося путника, когда он вообще перестает различать стороны света, или у слепца темной ночью, или у немого, если ему отрезают язык, или у близорукого, когда фокусник размахивает перед его лицом опахалом из павлиньих перьев, или у косноязычного, когда он заболевает горячкой, или у хлебнувшего отравы, когда он к тому же падает в обморок, или у чуждого добродетели, когда он теряет еще и веру, или у пьяного, когда он выпьет еще вина, или у безумного, когда он попадет под власть негодяя. И так уже вся в смятении, я пришла в еще большее волнение, словно речка во время половодья. Узнав, что Таралика еще раз виделась с Пундарикой, я глядела на нее, как если бы она сподобилась великой награды, или насладилась жизнью в небесном мире, или удостоилась посещения бога, или добилась исполнения желаний, или выпила амриты, или была помазана на царство над тремя мирами. Я разговаривала с ней так почтительно, будто она, всегда бывшая рядом со мною, стала недоступна для глаз, будто с нею, которую знала издавна, я впервые теперь познакомилась. Мне казалось, что она, хотя и была у меня в услужении, отныне стоит высоко надо всем миром. Я умоляюще касалась ее щек, ее вьющихся, как лианы, волос, и себя, а не ее считала служанкой, ее, а не себя — госпожой. Снова и снова я расспрашивала ее: «Таралика, как ты с ним встретилась? Что он тебе говорил? Сколько времени пробыл с тобою? Как долго он шел за нами?» И весь этот день во дворце я провела в беседе с нею, запретив появляться другим моим слугам.

Затем, когда солнечный диск, зацепившись за край неба, налился багровой краской, как если бы сердце мое поделилось с ним пламенем моей страсти; когда богиня солнечного света, пылавшая огненным жаром, побледнела, будто страдающая от любви женщина, и возлегла на ложе из лотосов; когда солнечные лучи, красные, как ручьи, пробивающие себе путь средь горных пород, покинули чаши лотосов и собрались вместе, словно стадо диких слонов; когда день скрылся в ущелье горы Меру, которая отвечала эхом на веселое ржание коней колесницы солнца, вкушающих отдых после долгой скачки по небу; когда алые бутоны лотосов, облепленные мириадами пчел, будто в обмороке, закрыли свои глаза-лепестки, как если бы их сердца омрачились горем разлуки с солнцем; когда пары уток чакравак, прежде чем расстаться, сквозь стебли лотосов, которые они глодали с обеих сторон, как бы обменивались друг с другом сердцами, — словом, когда наступил вечер, ко мне вошла держательница моего опахала и доложила: «Царевна, один из двух твоих знакомцев подвижников пришел к воротам дворца и просит тебя вернуть четки».

Услышав о молодом подвижнике и подумав, что это Пундарика, я мысленно бросилась бежать навстречу ему к воротам, однако принудила себя остаться на месте и только кликнула придворного и приказала ему привести пришельца ко мне. Спустя немного времени в сопровождении седого от старости привратника, будто утреннее солнце в сопровождении луны, ко мне явился Капинджала, друг Пундарики, нераздельный с ним, как юность нераздельна с красотой, любовь с юностью, весна с любовью, южный ветер с весной. Когда он подошел поближе, я заметила, что он как будто чем-то озабочен, угнетен, подавлен, хочет высказать нечто, что тяготит его сердце. Поднявшись навстречу, я поклонилась ему и попросила сесть. А когда он сел, то, несмотря на его сопротивление, чуть ли не насильно вымыла ему ноги, вытерла их насухо полой своего платья, а затем села с ним рядом на пол. Явно желая что-то сообщить, он бросил взгляд на Таралику, стоявшую неподалеку. А я, разгадав смысл этого взгляда, сказала: «Почтенный, она — все равно что я сама. Говори безбоязненно!»

На это Капинджала отвечал: «Царевна, о чем тут говорить! То, что я хочу тебе рассказать, настолько постыдно, что лучше бы вовсе этого не знать. Разве есть что-то общее между нами, аскетами, стойкими разумом, питающимися луковицами, кореньями и плодами, избравшими себе обителью лес, и этой мирской жизнью, которая предназначена для людей беспокойных, запятнана стремлением к плотским утехам, соблазняет всевозможными удовольствиями и полна страстей? Однако там, где правит судьба, все идет не так, как положено. Ей ничего не стоит сделать любого посмешищем. И я уж не знаю, что приличествует отшельническому платью, что подобает волосам, заплетенным в косицу, чего требует покаяние и что отвечает закону добродетели. Такого унижения я никогда не испытывал! Но нужно тебе обо всем рассказать: другого средства я не найду, другого лекарства не ведаю, другого спасения не вижу, другого пути нет. Если не расскажу, случится большая беда. Жизнь друга можно спасти лишь ценой собственной жизни! Поэтому слушай!

Ты помнишь, еще при тебе я высказал Пундарике свое недовольство им и сурово его укорил. А потом, охваченный гневом, я бросил собирать цветы и поспешил его покинуть. Когда же ты ушла домой, я некоторое время выжидал, гадая, что он делает в одиночестве, а затем вернулся и, спрятавшись в кустах, начал его повсюду высматривать. Но Пундарику я так и не увидел и принялся размышлять: „Не отправился ли он вслед за этой девушкой, окончательно сломленный любовью? Или, собравшись с духом после ее ухода, он из чувства стыда избегает встречи со мной? А может быть, рассердившись, он решил уйти, меня не дождавшись? Или же он пошел меня разыскивать и бродит теперь невесть где?“ Задавая себе эти вопросы, я некоторое время не трогался с места. Но потом, обеспокоенный, что с момента моего рождения мы первый раз с ним расстались, я подумал: „В отчаянии от собственной слабости он мог учинить над собой все что угодно. На что не решишься из чувства стыда! Нет, нельзя оставлять его одного“. Так подумав, я принялся повсюду его искать. Но поиски мои оставались тщетными, и чем дальше, тем больше сердце мое полнилось страхом за любимого друга и предчувствием какого-то несчастья. Я довольно долго блуждал, углублялся в чащу леса, старательно осматривал вьющиеся среди сандаловых деревьев тропинки, заросли лиан, берега Аччходы. И наконец я увидел его: он сидел неподалеку от озера в гуще лиан, которые так тесно сплелись друг с другом, что казалось, сплошь состоят из цветов, пчел, кукушек и попугаев, и которые были так прекрасны, что казалось, именно здесь родилась весна. Ничего не делая, не шевелясь, Пундарика выглядел нарисованным, или высеченным из камня, или впавшим в оцепенение, или умершим, или спящим, или погруженным в молитвенное размышление. Хотя он не двигался с места, но далеко ушел от верности долгу; хотя он был в одиночестве, но имел спутником бога любви; хотя и пылал страстью, но был бледен; хотя и пусто было его сердце, но в нем жила его любимая; хотя он молчал, но тем самым громко славил могущество Камы; хотя и сидел на камне, но опору себе искал в смерти.