Бана - Кадамбари

Так сказав, он замолчал. А я, невзирая на его слова, пытался снова и снова воззвать к его разуму. Но хотя я говорил с ним дружески и заботливо, ссылался на наставления шастр, приводил примеры из священных преданий, он не слушал меня. И тогда я подумал: „Страсть так далеко завлекла его, что возвратить его к прежнему невозможно. Сейчас бессмысленны советы, нужно попытаться хотя бы спасти его от смерти“. Так решив, я пошел к озеру, сорвал прохладные цветочные стебли, набрал влажные листья лилий, отыскал лотосы кумуда, кувалая и камала, приятные сладким запахом своей пыльцы, вернулся с ними и в гуще лиан, где он сидел, приготовил для него на одном из камней ложе. А когда он покойно возлег на него, я наломал нежных веток с растущих поблизости сандаловых деревьев и их ароматным, холодным, как лед, соком смочил ему лоб и все тело. Растерев в порошок смолу, проступавшую сквозь кору камфарных деревьев, я обтер с него пот, положил ему на грудь платье из лыка, увлажненное сандаловым соком, и стал обмахивать его банановым листом, с которого стекали прозрачные струйки воды. И когда я снова и снова обкладывал его свежими листьями лотосов, снова и снова обрызгивал его сандаловым соком, снова и снова стирал с него пот, снова и снова обмахивал его листом бананового дерева, у меня в голове мелькали такие мысли: „Поистине, нет ничего невозможного для бога любви! Что может быть общего между моим другом, чистым по своей природе, довольным, подобно лани, своею жизнью в лесу, и этой дочерью царя гандхарвов Махашветой, средоточием многих соблазнов и прелестей? Да, для бога любви нет нигде в этом мире ничего трудного, непосильного, невозможного, невыполнимого, недоступного. Он легко справляется со всем тем, на чем другие терпят неудачу, и никто не может ему противостоять. Что тут говорить о существах разумных, если он способен повелевать неразумными! По его воле ночные лотосы могут воспылать любовью к солнцу, а дневные лотосы забыть о своей неприязни к луне, ночь может подружиться с днем, лунный свет пристраститься к мгле, тень обволочь светильник, молния поселиться в туче, страсть сойтись с юностью. Что для него недоступно, если такого, как Пундарику, чья мудрость глубиной поспорит с океаном, он сделал слабым, как тростинку? Как смогли ужиться в Пундарике одновременно подвижничество и страсть? Поистине, его постигла болезнь, которая неизлечима. Что же теперь делать, на что направить усилия, куда бежать, в чем спасение, где искать поддержки, кто придет на выручку, чем можно ему помочь, как найти лекарство или убежище, которые бы сохранили ему жизнь? Каким умением, каким способом, каким путем, каким советом, какой мудростью, каким утешением можно убедить его жить?“

Такого рода мысли теснились у меня в голове и сердце, охваченных скорбью, и тут я снова подумал: „Что толку во всех этих рассуждениях? Любым способом — дурным или хорошим — нужно спасти ему жизнь. И есть только одно средство ее сохранить — его свидание с Махашветой. Конечно, по молодости лет он слишком стыдлив и полагает, что любовь ему не приличествует, мешает покаянию и способна покрыть его позором. Поэтому сам он ни за что не решится исполнить свое желание и встретиться с нею, хотя бы только один вздох отделял его от смерти. А между тем эта сердечная болезнь не терпит промедления. Мудрые утверждают, что ради жизни друга следует идти на любое постыдное дело. Дело, что мне предстоит, и постыдно и запретно, но обстоятельства таковы, что от него нельзя отказаться. Разве есть другое средство? Разве есть другой путь? Так или иначе, но я должен пойти к Махашвете и рассказать ей, в каком он состоянии“. Так решив, я выдумал какой-то предлог и, не сказав, куда иду, чтобы он меня не удерживал, ушел. Зная, что делаю не то что положено, стыдясь этого знания, я все-таки явился к тебе. Вот так обстоит дело. И теперь ты поступай так, как сочтешь нужным, как требуют того обстоятельства и мой приход к тебе, как кажется тебе достойным его любви и тебя самой».

Так сказав, он замолчал и, не отводя глаз от моего лица, ждал моего ответа. А я, слушая его, словно бы окунулась в озеро амриты, или погрузилась в океан нектара любви, или искупалась в водах блаженства, или взошла на пик исполнения желаний, или вкусила усладу всех удовольствий сразу. Чувство радости, меня переполнившее, излилось наружу потоком счастливых слез, и, поскольку я от смущения наклонила голову, они падали, не касаясь щек, падали непрерывно, одна за другой, будто связанные в длинную гирлянду, падали крупными прозрачными каплями, ибо я не пыталась закрыть глаза. И одновременно я думала: «Как хорошо, что бог любви вместе со мною преследует и его. Да, Мадана меня измучил, но не лишил своей благосклонности. Если правда, что Пундарика в таком состоянии, то разве не стал бог любви моим помощником, благодетелем, близким другом, которому я не вижу равных? Но, конечно, правда: этот Капинджала так честен с виду, что даже во сне с его уст не могут сорваться слова лжи. А если так, то что же мне делать и как ему ответить?» Пока я раздумывала, вдруг быстро вошла привратница и доложила: «Царевна, узнав от слуг, что тебе нездоровится, сюда идет великая царица». Услышав это, Капинджала, который не хотел ни с кем встречаться, быстро поднялся и сказал: «Царевна, я не могу дольше медлить. Скоро уже зайдет благое солнце, украшение трех миров, и я должен идти. Почтительно складываю руки и умоляю тебя: спаси жизнь моего дорогого друга. На тебя последняя моя надежда».

С этими словами, не дав мне даже времени ответить, он ушел, едва пробившись сквозь дверь, у которой уже теснилась свита моей матери: привратницы с золотыми жезлами в руках, придворные с бетелем, цветами, пудрой и притираниями, служанки с опахалами, горбуны, карлики, евнухи, глухие, немые и другие убогие. А вслед за ними вошла моя матушка и, пробыв со мною довольно долго, вернулась затем к себе во дворец. Но что она делала, о чем говорила, как вела себя, оставаясь со мною, я даже не помню, потому что мысли мои были тогда далеко.

Царица ушла, и когда зашло благое солнце, владыка жизни лотосов и друг чакравак {258} 258 …солнце ‹…› друг чакравак… — поскольку восход солнца знаменует конец ночи, а с ним и конец разлуки влюбленных чакравак; см. примеч. 79. , и отпустило на отдых своих зеленых, как голуби харитала, коней; когда лик западной стороны света стал розовым, лужайки лотосов — зелеными, а восточная часть неба — темной; когда мир живых существ погрузился во мрак, словно бы захлестнутый в день своей гибели волнами океана, мутными от земных хлябей, — я, не зная, что предпринять, сказала Таралике: «Таралика, разве ты не видишь, как расстроены мои чувства, в каком смятении ум, не способный отличить хорошее от дурного? Сама я уже не могу понять, что мне делать. Посоветуй, как быть; ведь Капинджалы, который при тебе обо всем рассказал, здесь уже нет. Если я, подобно простой девушке, отрину стыд, откажусь от сдержанности, отвергну скромность, пренебрегу всеобщим осуждением, забуду о правилах доброго поведения, переломлю свой нрав, не посчитаюсь со своим родом, примирюсь с бесславием и без позволения отца, без согласия матери, ослепленная страстью, пойду к Пундарике и отдам ему свою руку, то это будет великим преступлением перед долгом, оскорблением старших и попранием добродетели. Если же из приверженности к добродетели я предпочту другой исход и покончу счеты с жизнью, то этим обману доверие Капинджалы, который решился прийти сюда и просить меня о помощи. И кроме того, если, потеряв надежду увидеть меня, умрет Пундарика, то на меня падет великий грех убийства брахмана» {259} 259 …великий грех убийства брахмана. — Убийство брахмана, пьянство, кража и прелюбодеяние с женой наставника названы в индийских книгах законов «четырьмя великими грехами». .