Бана - Кадамбари

Как только он кончил рассказывать, Пундарика, слегка улыбнувшись, сам обратился ко мне: «О любопытная! К чему все эти расспросы? Если тебе пришелся по сердцу сладкий запах этих цветов, возьми их себе». С этими словами он подошел ко мне, снял кисть цветов со своего уха и приладил ее к моему, а пчелы в цветах жужжали так сладостно, будто молили меня о любовном свидании. В предвкушении касания его руки у меня там, где он прилаживал кисть, поднялись все волоски на коже, словно стебли новых цветов дерева Париджаты. Да и у него, когда он дотронулся до моей щеки, от радости задрожали пальцы, и он даже не заметил, как обронил не только свою стыдливость, но и четки, которые держал в руке. Прежде чем они упали на землю, я успела подхватить их и, словно бы в шутку, надела себе на шею. Подобного ожерелья я никогда не носила и ощутила такое блаженство, как будто это не четки, а руки молодого подвижника обвились вокруг моей шеи.

Как раз в это время держательница моего зонта мне сказала: «Царевна, купание царицы закончилось. Настало время возвращаться домой. Изволь и ты совершить омовение». Этими словами я, точно плененная слониха первым уколом бодца, была вырвана против собственной воли из блаженной неги и побрела купаться, с трудом отведя от Пундарики взгляд, который тонул в нектаре его красоты, был как бы пришпилен к его щекам иглами поднявшихся на них волосков, приколот к нему острыми наконечниками стрел Маданы, привязан цепью его достоинств. А когда я уходила, второй молодой аскет, видя, что Пундарика потерял всю свою невозмутимость, сказал ему дружески, но слегка недовольно:

«Друг Пундарика! Это недостойно тебя. Ты готов идти путем обычных людей, мудрецам же подобает твердость духа. Разве ты не видишь, что не владеешь собой и охвачен растерянностью, точно простой смертный? Откуда это смятение чувств, которого ты не ведал до нынешнего дня? Где твоя стойкость? Где самообладание? Где власть над разумом? Где хладнокровие? Где обет ученичества, завещанный тебе предками? Где безразличие ко всему мирскому? Где наставления твоих учителей? Где твои ученость и обет бесстрастия? Где вражда к наслаждениям и равнодушие к успеху? Где преданность покаянию? Где благочестие, где отказ от удовольствий, где юношеская скромность? Поистине, мудрость никчемна, наставление в добродетели бесплодно, ученость беспомощна, способность различать добро и зло бесполезна, рассудок бессилен, знания бессмысленны, если в этом мире даже таких, как ты, пятнают страсти и покоряет безумие любви. Неужели ты даже не заметил, что из твоих рук выпали четки и что не ты их потом подобрал? Ты лишился разума! Ладно, пусть четки пропали, но сбереги хотя бы свое сердце, которое тоже хочет унести эта негодница!»

Так он увещевал Пундарику, а тот, словно бы слегка устыдившись, сказал: «Друг Капинджала! Ты заблуждаешься на мой счет. Я не намерен терпеть обиду и допустить, чтобы эта дурно воспитанная девушка унесла мои четки». С этими словами он повернул ко мне свое похожее на луну лицо, пленяющее притворным гневом, чарующее усилием грозно нахмурить брови, украшенное дрожанием губ, жаждущих поцелуя, и добавил: «Ветреница, ты и шагу отсюда не сделаешь, если сперва не возвратишь мои четки». Услышав это, я сняла с шеи нитку жемчуга и, как цветочную гроздь, которую дарят в начале радостного танца Маданы, вложила ему в руку со словами: «Возьми, господин, свои четки». Не отводя глаз от моего лица, он взял рассеянно жемчуг, а я пошла совершать омовение, хотя и так уже вся была омыта потом любовной лихорадки.

Когда я вышла из воды, увести меня домой моим подругам и матери стоило не меньших усилий, чем заставить реку течь вспять, и по дороге к дому я думала только о Пундарике. Возвратившись во дворец, я прошла в девичьи покои, и с этого момента в горе от разлуки с Пундарикой уже не понимала, вернулась я или все еще рядом с ним, одна или окружена людьми, молчу или разговариваю, бодрствую или сплю, плачу или смеюсь, несчастна я или счастлива, больна или влюблена, беда случилась со мною или радость, день сейчас или ночь, что хорошо, а что плохо. Не сведущая в искусстве любви, я не знала, куда идти, что делать, кого повидать, о чем говорить, с кем поделиться, где искать утешения. Я просто поднялась в свою комнату во дворце, отпустила подруг, заперла дверь, чтобы никто из слуг не мог войти, и одна, позабыв о всех делах, долго стояла, прислонив голову к хрустальному стеклу окна. Я неотрывно глядела в ту сторону, где встретила Пундарику, и сторона эта казалась мне охваченной сиянием, или же выложенной драгоценными каменьями, или залитой океаном амриты, или украшенной пламенем восхода полной луны. Я словно бы желала расспросить о нем ветер, веющий от Аччходы, запахи лесных цветов, звонкое пение птиц. Я завидовала тяготам подвижничества, которые были ему дороги, и готова была принять обет молчания, лишь бы он был ему приятен. Пристрастие, порожденное любовью, заставляло меня приписывать платью аскета благородство, лишь потому что он носил такое платье, юности — очарование, лишь потому что он был молод, цветам Париджаты — прелесть, лишь потому что они его украшали, миру богов — величие, лишь потому что он жил в этом мире, богу любви — всесилие, лишь потому что была всесильна его красота. Хотя он и был далеко, я тянулась к нему лицом, как лотос тянется к солнцу, волна морского прибоя — к луне, павлин — к туче {253} 253 …павлин — к туче. — Павлины, радующиеся тучам и дождю, — традиционный топос индийской поэзии. . Все так же на шее моей висели его четки, словно талисман, оберегая меня от смерти из-за горя разлуки. Все так же льнула к моему уху кисть цветов Париджаты, словно нашептывая мне его тайны. Все так же, словно бы вспоминая о блаженстве касания его руки, топорщились волоски на моих щеках, похожие на хрупкие лепестки цветов кадамбы, заложенных за уши.

Есть у меня хранительница ларца с бетелем по имени Таралика, которая вместе со мной ходила купаться на озеро. Когда я стояла у окна, она долго на меня смотрела издали, а потом приблизилась и почтительно сказала: «Царевна, когда, возвращаясь от озера Аччходы, я проходила через густую рощу лиан, ко мне подошел один из двух похожих на богов молодых подвижников, которых мы встретили на берегу, — тот, кто отдал царевне кисть цветов с небесного дерева, — и очень осторожно, стараясь, чтобы не заметил его спутник, стал спрашивать о тебе: „Милая, кто эта девушка, чья она дочь, как ее зовут и куда она идет?“ Я отвечала: „Она дочь апсары Гаури, рожденной от лучей божественного месяца, и царя гандхарвов Хансы, на чьих ногах ногти отполированы драгоценными зубьями корон его родичей, чьи могучие плечи покрыты узорами краски со щек женщин-гандхарвов, льнущих к нему в любовном томлении, чьим троном служит подобная лотосу рука Лакшми {254} 254 …чьим троном служит ‹…› рука Лакшми. — Здесь Лакшми — богиня царской власти и славы. . Имя ее Махашвета, и она идет в город гандхарвов на горе Хемакуте“. Выслушав меня, он некоторое время молчал, о чем-то размышляя, долго смотрел на меня немигающим взором, словно о чем-то умоляя, а затем снова заговорил: „Милая, хоть ты еще молода, но не кажешься легкомысленной, а твоя красота внушает доверие. Не исполнишь ли ты одну мою просьбу, с которой я хочу к тебе обратиться?“ Почтительно сложив руки, я ответила со всей скромностью: „Зачем, господин, ты просишь об этом? Кто я в сравнении с тобой? Такие, как ты, великие духом, почитаемые всеми тремя мирами, даже взор свой, способный искоренить любое зло, не направляют на таких, как я, если только мы не стяжаем от богов особую милость. Тем более они не обращаются к нам с просьбой. Смело приказывай, что мне сделать, окажи мне такую честь“. На мои слова он ответствовал ласковым взглядом, словно я его подруга, помощница или даже спасительница, сорвал лист с растущего рядом дерева тамалы, растер его на камне, так что выступил сок, благоуханный, как мускус слона, и, обмакнув в этот сок ноготь своего мизинца, что-то начертал на полоске лыка, которую оторвал от собственного платья. Затем он мне отдал лыко с напутствием: „Передай незаметно это письмо своей госпоже, когда она останется одна“». Так сказав, Таралика достала из ларца с бетелем письмо и вручила его мне.