Бана - Кадамбари

Его терзал бог с цветочными стрелами, который, словно из страха быть проклятым, старался остаться невидимым. Он застыл в оцепенении, и казалось, что его покинули чувства, устремившись в глубь сердца, чтобы повидать там его возлюбленную, или же не вынеся нестерпимого жара его страсти, или же разгневавшись на рассудок за постигшее их смятение. Из его сомкнутых глаз, словно бы застланных дымом пылающего костра страсти, непрерывным обильным потоком струились сквозь ресницы горькие слезы. От его глубоких вздохов на ближайших лианах трепетали красные, как его губы, лепестки цветов, и казалось, что с этими вздохами вверх вздымается пламя любви, пожирающее его сердце. От зеркала ногтей на его левой руке, которой он подпирал щеку, падали светлые блики на лоб, и казалось, что это светится тилака, нанесенная белой сандаловой мазью. Словно бы украшая его уши темными лотосами или листьями тамалы, вокруг него вились черные пчелы, жаждущие вкусить то, что осталось от аромата кисти цветов Париджаты, и казалось, своим монотонным жужжанием они нашептывают ему заклятия, вызывающие любовное опьянение. От лихорадки любовной страсти у него на коже поднялись все волоски, и казалось, что тысячи шипов цветочных стрел Камы поразили каждую пору его тела. Будто древко знамени своего безумия, он сжимал в своей правой руке жемчужное ожерелье, которое, словно бы от блаженства касания его ладони, устремило вверх тысячи сверкающих волосков-лучей. Деревья осыпали его цветочной пыльцой, будто волшебной пудрой, подчиняющей человека власти любви. Сорванные порывами ветра, на него падали листья растущих поблизости ашок, словно бы удваивая своим красным блеском жар его страсти. Лесные девы обрызгивали его нектаром из распустившихся чашечек цветов, словно бы омывая его влагой любви. Желтые лепестки цветов чампаки, привлекая своим ароматом тучи пчел, сыпались на него с деревьев, и казалось, что это бог Кама стреляет в него раскаленными стрелами, летящими в облаках дыма. Повсюду жужжало множество пчел, опьяневших от пряных лесных запахов, и казалось, что это ветер высмеивает его своим свистом. Слышалось звонкое нестройное пение стай веселых кукушек, и казалось, что это месяц мадху хочет повергнуть его в смятение громким криком: „Слава весне!“ Он был бледен, как луна на рассвете, высох, как русло Ганги летом, скрючился, как сандаловая ветка в огне. Он казался мне кем-то на себя не похожим, или никогда не виденным прежде, или совсем незнакомым, или обретшим другое рождение, или принявшим новый образ. Он выглядел как одержимый злым духом, как попавший во власть могучего демона, как родившийся под несчастливой звездой, как безумец или страдалец, как глухой, слепой или немой. Разум его покинул, сам он как бы растворился в любви и страсти, и прежний его облик стал неузнаваем.

Я долго не отводя глаз смотрел на него такого и, сострадая всем сердцем, подумал с печалью: „Поистине, нет предела могуществу бога любви, который в единый миг привел его в это жалкое состояние! Как те сокровища знаний, что он накопил, в одну минуту могли стать бесполезными? Увы, это непостижно уму. С самого детства он отличался твердым характером, не уклонялся от предписаний долга, был образцом для меня, да и для всех других молодых подвижников. А теперь он, точно простой смертный, околдован Манматхой, который пренебрег его ученостью, презрел его покаяние, отнял у него самообладание. Нет, видно, в мире такого юноши, который ни разу бы не сделал неверного шага!“

Подойдя к Пундарике, который все еще сидел с закрытыми глазами, я сел рядом с ним на камень, положил руку ему на плечо и сказал: „Друг Пундарика! Поведай мне, что с тобой“. Тогда, с трудом приоткрыв глаза, которые, казалось, слиплись, оставаясь так долго сомкнутыми, которые были застланы слезами, воспалены и полны боли, которые покраснели от непрерывных рыданий и стали похожи на алые лотосы, прикрытые белой кисеей, он некоторое время смотрел на меня неподвижным взором, а потом медленно, с протяжным вздохом, в смущении разбивая слова на отдельные слоги, тихо ответил: „Друг Капинджала, зачем ты спрашиваешь о том, что сам знаешь?“ Услышав его ответ, я понял, что болезнь неизлечима, но, полагая, что, если друг вступает на неверный путь, следует приложить все силы, чтобы как-то его предостеречь, все-таки стал говорить:

„Друг Пундарика! Я действительно все знаю, но вот о чем хочу я тебя спросить. Обучали ли тебя тому, что ты делаешь, твои наставники? Прочитал ли ты об этом в книгах законов? Или это новый способ обретения добродетели? Неизвестная форма покаяния? Путь восхождения на небо? Таинство обета? Средство освобождения? Еще один вид духовной аскезы? Как можешь ты даже думать о чем-либо подобном, не то что говорить или чувствовать? Как ты не видишь, что тебя, словно какого-то невежду, просто-напросто высмеивает этот негодный Манматха? Ибо только глупец позволяет мучить себя богу любви. Став рабом плотских желаний, которые презренны для добродетельных и чтимы одними ничтожествами, разве ты можешь рассчитывать на счастливый для себя исход? Поистине, глуп, тот, кто мечтает о благе, предаваясь чувственным наслаждениям: думая, что исполняет свой долг, он орошает водой ядовитые лианы желаний; хватается за меч, принимая его за гирлянду синих лотосов; гладит черную змею, полагая, что это струя дыма от возжиганий алоэ; берет в руки пылающий уголь, воображая, что взял драгоценный камень; пытается вырвать бивень у дикого слона, убежденный, что срывает стебель лотоса. Отчего же, зная истинную природу плотских радостей, ты почитаешь это знание бесплодным и устремляешься к ним, как мотылек на пламя свечи? Ты даже не хочешь сдержать свои чувства, которые вышли из берегов, будто реки, вздувшиеся от обильных дождей; не желаешь охладить свой разгоряченный разум. Что общего у тебя и этого бога, который лишен даже собственного тела? {256} 256 …бога, который лишен даже собственного тела? — То есть Камы, тело которого сжег Шива; см. примеч. 24. Соберись с мужеством и приструни этого негодяя!“

Не дослушав меня до конца, он прервал меня, вытер глаза, сквозь ресницы которых текли ручьи слез, и, взяв меня за руку, сказал: „Друг, к чему столько слов? Легко тебе говорить: ты не ранен стрелами бога любви, напоенными змеиным ядом. Так просто учить другого! Но советовать можно тому, кто видит, слышит, понимает, что ему говорят, кто способен отличить добро от зла. А я лишен всего этого. Твердость, знание, мужество, здравый смысл — для меня пустые слова. Кое-как я могу еще поддержать в себе дуновение жизни, но время слушать советы далеко уже позади, позади уже пора мужества, дни учения, часы трезвых раздумий. Кто, если не ты, мог бы меня вразумить? Кто, если не ты, мог бы удержать меня от неверного шага? Чье, если не твое, слово могло бы найти во мне отзвук? Какой другой друг, кроме тебя, есть у меня в этом мире? Но что же мне делать, когда я уже не владею собой? Видишь, какая беда меня постигла. Увы, уже не время для советов. Пока еще теплится во мне жизнь, я хочу отыскать хоть какое-нибудь лекарство от лихорадки любви, иссушающей меня, как жар двенадцати солнц {257} 257 …жар двенадцати солнц… — См. примеч. 57. в день гибели мира. Мое тело будто в огне, кожа сгорела, глаза опалены, сердце превратилось в пепел. Теперь, когда все тебе известно, ты волен поступать, как захочешь“.