Бана - Кадамбари

В таких и подобных им разговорах коротали мы с Тараликой время, пока не пришли к тому месту, где раньше встретили Пундарику. Там я захотела вымыть ноги, серые от пыльцы с придорожных лиан, водой лунного камня с горы Кайласы, который растопили лучи восходящего месяца, как вдруг услышала мужской плач, хотя и заглушенный далью, но все же ясно доносящийся с западного берега озера — оттуда, где должен был быть Пундарика. Уже прежде я была напугана дурной приметой — у меня начал дергаться правый глаз, а теперь мое сердце заныло в тревоге сильнее, предвещая новую беду. «Таралика, что это?» — воскликнула я в ужасе и, дрожа всем телом, бросилась на звуки плача.

Вскоре я узнала голос Капинджалы. Полный отчаяния, он в тишине полуночи был слышен издалека: «Увы, я пропал, я изничтожен, я предан! Что за несчастье! Как же это случилось? Я гибну. Демон любви, свирепый, жестокий, бесстыдный, какое злодейство ты учинил! О злая, безжалостная, надменная Махашвета, что дурного он тебе сделал? О злой, жестокий, низкий месяц, ты получил что хотел! О свирепый, лютый южный ветер, ты исполнил свое желание, дуй теперь куда хочешь! О благородный Шветакету, ты так любил своего сына и еще не знаешь, что осиротел! О добродетель, ты лишилась своей опоры! О покаяние, ты беззащитно! О мудрость, ты стала вдовой! О правда, ты потеряла господина! О мир богов, ты пуст! Друг, подожди, я последую за тобою, я ни на миг не хочу оставаться один без тебя. Как же ты так сразу ушел и покинул меня, будто я тебе незнаком и не знался с тобою прежде? Откуда такая суровость? Скажи, куда мне идти без тебя, кого молить о помощи, где искать прибежища? Я ослеп, для меня опустели стороны света, бессмысленна жизнь, бесцельно подвижничество, злосчастен мир. С кем рядом я буду странствовать, с кем говорить? Встань, ответь мне: где твоя дружба, где твои беседы со мной, которые ты всегда начинал с улыбки?»

Услышав, хотя я была далеко, эти и другие стенания Капинджалы, я едва не лишилась жизни и, испустив пронзительный вопль, разрывая в клочья платье о прибрежные лианы, не обращая внимания, ровная ли впереди дорога или кочки, спотыкаясь на каждом шагу, но словно бы кем-то поддерживаемая, я пустилась бежать вдоль озера так быстро, как только могла. И вот, несчастная, я увидела Пундарику, которого только что покинула жизнь.

Он лежал вблизи берега озера на лунном камне, из которого сочилась прохладная влага и поверх которого было постлано ложе из мягких стеблей лотосов, лилий и других всевозможных цветов, казавшихся цветочными стрелами бога любви. Совсем неподвижный, он словно бы прислушивался к звуку моих шагов. Казалось, что он глубоко заснул, почувствовав облегчение, когда гнев на мое промедление охладил снедающий его любовный жар. Казалось, что, раскаиваясь в своем душевном разладе, он принял обет покаяния и удерживает дыхание. Казалось, что своими губами, пылающими ярче огня, он шепчет: «Из-за тебя я в такой беде». Казалось, что от его рук, сложенных на сожженном огнем любви сердце, исходит не блеск ногтей, но сияние лунных лучей, которые пронзили его спину, когда юн, враждуя с месяцем, отвернул от него свое лицо. Казалось, что его лоб, в пятнах бледной, высохшей сандаловой мази, помечен знаком Маданы, принявшего вид луны, возвестившей его гибель. Казалось, что жизнь оставила его, придя в раздражение от мысли: «Другая тебе дороже, чем я». Казалось, что по собственной воле он отринул жизнь с ее страданиями и утрата сознания была для него радостью. Казалось, что он погружен в размышления о таинстве любви или упражняется в особом роде искусства задержки дыхания. Казалось, что Кама, позволив мне свидеться с ним, в награду взял себе его жизнь. Казалось, что, заклиная богов о встрече со мною, он принял на себя обет любви: {264} 264 …принял на себя обет любви… — Далее приметы, отличающие влюбленного, истолковываются как атрибуты монашеской аскезы. на лоб нанес узор сандаловой пасты, в руку взял священный шнур, свитый из влажных стеблей лотоса, листья бананового дерева на его плечах походили на монашеское платье, нитка жемчуга на шее — на четки, камфарный порошок на груди — на белую золу, а браслет из волокон лотоса на запястье — на заговорный амулет. Его глаза, покрасневшие от непрерывных рыданий, как будто их наполняли не слезы, а кровь, полузакрытые, как будто их истерзали острые стрелы Маданы, казалось, смотрели на меня с горьким упреком: «Жестокосердая, ты даже не хочешь взглянуть на того, кто так тебя любит!» Сквозь приоткрытые губы виднелась полоска зубов, чей блеск озарял его грудь, как если бы это пробились сквозь сердце лучи луны, похитившие его жизнь. Своей левой рукой, которая покоилась у разорванного любовной страстью сердца, он словно бы удерживал меня в своей груди, умоляя: «Смилуйся, не уходи. Ты дорога мне как жизнь!» А другой рукой с широко раскрытой ладонью, которая от сияния ногтей казалась залитой сандаловым соком, он словно бы защищал себя от лунного света. Рядом с ним стоял кувшин, спутник отшельников, словно бы вытянув вверх свое горло, чтобы разглядеть дорогу, которой только что его покинула жизнь. Он ушел в иной мир, и гирлянда из стеблей лотосов, висевшая у него на шее, казалась удушившей его петлей, свитой из лучей месяца. И его обнимал Капинджала, который при виде меня воздел вверх руки, взывая о помощи, и зарыдал с удвоенной силой.

На меня надвинулась тьма обморока, словно я сошла в подземный мир, и я уже не понимала, где я, что делаю и о чем плачу. Не знаю, отчего меня тотчас же не оставила жизнь: то ли мое огрубевшее сердце совсем затвердело; то ли мое мерзкое тело способно переносить какие угодно утраты, то ли дурные дела, совершенные мною в прошлых рождениях, придали мне стойкость, то ли проклятый бог любви захотел умножить мои муки, то ли он решил проявить особое коварство, то ли это судьба обрекла меня на бесконечное горе. Когда же спустя какое-то время я очнулась, то увидела, что бьюсь в отчаянии на земле и неизбывное горе сжигает меня, несчастную, как если бы я горела в огне. Я не могла поверить ни в его смерть, казавшуюся невозможной, ни в то, что я сама еще живу. И, поднявшись с земли, я зарыдала: «Увы, увы! Вот что выпало мне на долю!» Я горестно восклицала: «О мать, о отец, о друзья! О господин мой, опора моей жизни! Скажи, куда ты ушел, безжалостный, оставив меня одну, беззащитную? Спроси Таралику, сколько страданий ты мне доставил, с каким трудом прожила я этот день, показавшийся мне тысячью столетий. Смилуйся, заговори со мной! Дай почувствовать мне, так тебе преданной, свою любовь! Хоть разок взгляни на меня, не откажи мне в этой просьбе! Я несчастна, я верна тебе, я люблю тебя, я беспомощна, я дитя еще и не знаю, что делать, я в отчаянии, я не имею убежища, я погублена богом любви — отчего ты меня не жалеешь? Скажи, чем я тебя обидела, чего не сделала, какой твой приказ не выполнила, чем милым тебе пренебрегла, за что ты на меня разгневался? Ты ушел, покинув меня, твою служанку, безо всякого на то повода — разве ты не боишься, что тебя за это осудят? Или тебе нет дела до меня, негодной, лживой, лишь притворяющейся влюбленной? Увы, как же мне теперь жить, пропавшей, злосчастной? Как же случилось так, что я осталась без тебя, без отца, без чести, без друзей, без крыши над головой? Горе мне, злодейке, доведшей тебя до такого несчастья! Не найдется другой такой жестокосердой, как я, если и теперь достанет мне сил уйти домой и оставить тебя бездыханным. Но что мне дом, что мать, что отец, что друзья, что слуги! Где мне искать пристанища? О судьба, молю тебя, окажи мне милость: верни мне любимого! Снизойди ко мне, владычица, защити беззащитную женщину! Вы, благие лесные божества, будьте великодушны: возвратите ему жизнь! О мать-земля, ты сострадаешь всему живому, отчего же ко мне ты так безжалостна? Отец Шива, прибегаю к твоей защите, яви мне свое милосердие!»