Энтони Берджесс - 1985

— Все это мы знаем, — несколько раздраженно отрезал Тасс. — Кругом бюрократы, никого не увольняют, и все сидят на попе ровно.

— Теперь я подхожу к Великому Противоречию с большой буквы, — продолжал Бев. — В социалистическом государстве профсоюзы, строго говоря, больше не нужны. Почему? Потому что власть официально в руках рабочих, и против кого им теперь сплачиваться? В восточноевропейском социализме нет профсоюзов, и это логично. Но английский синдикализм, раз родившись, должен существовать и во веки веков. А потому он нуждается в своей противоположности, в своем враге. Разумеется, еще существуют несколько частных боссов, но главным работодателем является государство. Все еще существует старая дихотомия работодателя и работника. Рабочие должны рассматривать своих собственных политических представителей не как аспект себя, а как структуру, которой необходимо противостоять. Вот они и противостоят, и враг, оппозиция, идет на попятный, потому что это не настоящая оппозиция. Поэтому требования постоянного повышения заработной платы удовлетворяются, и инфляция цветет пышным цветом.

Вид у обоих мальчишек был неудовлетворенный.

— Это ничего не объясняет, — мрачно заявил Тод. — Это не объясняет, почему в школе нас пичкают чушью. Это не объясняет, почему мы с тобой тут сидим.

— Ладно, — сказал Бев. — Борьба рабочих в девятнадцатом веке была не чисто экономической, но и культурной тоже. Почему буржуазия должна иметь монополию на вкус и прекрасное? Люди, вроде Рескина и Уильяма Морриса, хотели, чтобы рабочие были просвещенными. Учитывая упор марксизма, что в основе культуры и истории та же экономика, красивые обои и бесплатные читальни казались не такими уж важными. Образованное и разборчивое потребление как доктрина исчезло. Главное было потреблять. Но что? То, что давало и дает удовлетворение легче и быстрее всего. Разбавленный вкус. Изготовители всегда ждут с какой-нибудь упрощенной подделкой под настоящее и индивидуальное. «Покупать» приравнивается к «удовлетворять». Ты покупаешь книгу, которую не понимаешь, и злишься. Тебе бы следовало ее понимать, ведь ты ее купил, так? Вещи должны быть простым, легким источником удовлетворения, а это означает снижение планки. Каждый рабочий, у кого есть деньги, вправе на лучшее, что можно за эти деньги купить, а потому лучшее следует переосмыслить как то, что дает удовлетворение с наименьшими усилиями. У всех равные культурные и образовательные права — так начинается уравнивание. Почему кто-то должен быть умнее остальных? Это неравенство. У нас нет, как в девятнадцатом веке, прогрессистов, которые рассказывали рабочим о прекрасном. Как вы знаете, кое-кто из старых рабочих действительно выучил древнегреческий. И иврит. Это называлось самообразованием. Но это означает, что одни занимаются самосовершенствованием, а другие нет. Чудовищное неравенство. Отсюда ваша паршивая школьная программа. Отсюда серость и скука. Наполеон, возможно, был чудовищем, но он хотя бы не был скучным. Чем могут помочь рабочим великие люди вроде Юлия Цезаря и Иисуса Христа?

— У нас нет работы, — горько сказал Тасс, — и никогда не будет. Мы не овцы и не идем за стадом. Нас ждет жизнь преступности и насилия. Культура и анархия. Христос милосердный, как бы мне хотелось, чтобы они объединились! Читать Вергилия, а потом пришить кого-нибудь. Не нравится мне… как это называется… как там…

— Непоследовательность, — подсказал Тод.

— Ее не избежать, — ответил Бев, хотя и чуточку тревожно, — если ты человек. Ты обречен на преступление, если ты против государства рабочих. Мне это мой член парламента сказал.

— Преступление бывает двух видов, — терзался вслух Тасс. — Грабить в духе Робин Гуда, как ты видел сегодня. Acte gratuit [18] Незаинтересованное деяние ( фр. ). .

— Кто тебе сказал про acte gratuit?

— Мужик по имени Хартуэлл. Он с нами разговаривал. Забыл где. А как он джин хлещет! Он рассказал нам про Камю… Один франко-алжирский футболист, ты, возможно, про него слышал… Так вот, этот тип убил другого типа, а тогда понял, что он человек. Он сделал что-то безо всякой на то причины и понял, что это делает его свободным. Только люди способны на acte gratuit. Все остальное — я про большую гребаную Вселенную и все звезды — все должно следовать каким-то законам. Но люди должны доказывать, что они свободны, делая разные вещи… ну там убийства и драки.

— То, что мы делаем, не gratuit, — возразил Тод. — Не может быть. Если мы антигосовские, мы должны быть как следует антигосовскими. А это означает бодаться с законом, потому что он госовский. Как латынь и древнегреческий — антигосовские. Поэтому насилие, Шекспир и Платон заодно. Должны быть заодно. И литература учит мести. Когда я читал «Дон Кихота», то вмазывал каждому, кто не был худым, высоким и чуточку мечтательным. Маленьких толстяков я тоже не трогал.

— А что за мудреное греческое слово ты вчера ввернул? — спросил Тода Тасс.

— Симбиоз?

— Оно самое.

— Вот именно. Где были бы без нас подхристники?

У Бева голова шла кругом. Все это взаправду происходило.

— Объясните, — попросил он.

— Те ребята, — сказал Тасс, — которые завели общину ПХ, или Подпольного Христа. На перегоне «Дистрикт-лайн», линии подземки, которую закрыли. Они устраивают собрания, называют их ужинами любви, с настоящим трахом, парень с девушкой, парень с парнем, но пожрать там — только горбушка и капелюха дешевого пойла. Иногда мы его для них тырим. Они говорят, хлеб и вино это на самом деле Иисус. А потом идут искать на свою голову неприятностей.

— Христианское насилие? — спросил Бев, готовый уже поверить во что угодно.

— Да нет же! Они идут, чтобы им наподдали. Тогда они практикуют христовость — возлюби своего врага. Вот тут вступаем мы. Но мы вроде как чересчур свои, вот в чем беда, недостаточно крепко вмазываем. Вот пусть сами и крадут себе вино, — закончил он с внезапной злобой.

— Главное тут, — все еще неловко сказал Бев, — элементы, подрывающие культуру. Искусство подрывает устои. И философия тоже. Государство прикончило Сократа.

— Да, знаю, — нахмурился Тасс. — Критон, мы должны Эскулапу петуха.

— О, Kriton, — перевел обратно Бев, — to Asklipio opheilmen alektruona.

— Еще, еще! — взвился Тасс, хватая Бева за лацкан поношенного пальто. — Боже ты мой, это же настоящие слова, это взаправду безумный малый чешет!

Бев, у которого еще осталась ручка, записал фразу латиницей на пачке сигарет Тасса. Тасс молча проглотил строчки, потом сказал:

— Меня дрожь пробрала, когда я по-английски читал. До самых костей. А теперь все заново будет. Пришлось навалять тем грекам, которые вонючий ресторан в Кэмберуэллсе держат. Из-за этого. А потом я нашел того типа, который налепил на свою забегаловку имя Сократа. «Издевательство», — сказал я и уж врезал сапогом как надо.