Энтони Берджесс - 1985

— Ну уж нет, — сказал констебль, — только не это, приятель.

Они его завалили коленом в пах. Они его скрутили и повели, заломив руки. Сержант в участке через две улицы пил чай и жевал трубочку с кремом, крупным почерком записывая различные преступления Бева: попытка грабежа, сопротивление аресту, нападение на полицейского, ношение оружия (они нашли выкидной нож), отсутствие места жительства.

— Герти, — окликнул сержант женщину-полицейскую, — добудь все на этого придурка из ЦК.

«ЦК» означало Центральную канцелярию, где вся биография Бева только и ждала, когда ее выплюнет компьютер.

— Имя Джонс, Б.

— Номер? — спросила полицейская.

— Какой у тебя номер, придурок?

— Профсоюзный номер? Номер свидетельства о рождении?

— Все номера, приятель.

— К черту номера, — ответил Бев. — Я человек, а не треклятый номер.

— Образумься, — посоветовал сержант, — мир кишит Джонсами. Очень трудно будет найти, даже с Б. Давай же парень, помоги нам.

— С чего это мне помогать чертовой системе? — спросил Бев.

Один из полицейских дал ему затрещину.

— Ладно, — сказал сержант, записывая. — Отказ сотрудничать. Давай-ка возьмем у тебя отпечатки.

Они заставили его выдавить чернильные завитки на карточке, и карточку унесли, чтобы отправить фототелекс в ЦК.

— Что-то забыл? — спросил сержант одного из констеблей. — Уверен, что все правильно изложил? Ты забыл сказать, что он ножом у тебя перед носом размахивал.

— Это ложь! — вмешался Бев.

— Нужно сотрудничать, — ласково сказал сержант. — Сотрудничество — суть жизни, сынок. Уводите его обычным макаром, ребята.

Пинками (надо понимать, «обычным макаром») Бева погнали в камеру. Он пинался в ответ. Со вздохом точно над неисправимой глупостью человечества в лице Бева, сержант сделал новую пометку. Перечень обвинений разросся до весьма внушительного документа.

— Вот так, — сказал констебль, которого Бев поцарапал в супермаркете, — жди здесь, петушок. Суд утром.

Он толкнул Бева в крошечный рай тепла и чистоты, с двумя заправленными койками и ночным горшком. Тут даже был тазик с водой, грубое полотенце и кусок зеленого мыла. Что до решетки, то за ней был заперт не он, а остальной безумный и грешный мир. Сняв одежду, он целиком вымылся. Угрюмый мужик в переднике выдал ему тарелку сероватого рагу и кружку теплого чая. Устроившись на верхней полке, Бев медитировал. Наступили ранние зимние сумерки, и на потолке слабо затлела флуоресцентная лампочка. Бев заснул.

Проснулся он от веселых энергичных звуков. Двое незнакомых констеблей и новый сержант не без труда заталкивали в камеру грязного и в стельку пьяного мужчину. Они его хорошо знали.

— Ну же, Гарри, — уговаривал сержант. — Будь паинькой. Койка тебе уже готова. Клади уже лохматую башку на подушку.

На самом деле голова у мужчины была не лохматой, а лысой и в шрамах и с участками сморщенной кожи, точно в какой-то момент была обожжена. Мужчина запел:

Эти невнятные и немелодичные строки он перемежал «Имел тебя, братишка» и «Надо же, это старый Берт, Берт, дружище, дружбан мой», «Еще по одной, и пусть нутро горит» и «А что я сегодня ел на ужин, вы бы видели». Его швырнули на нижнюю койку. Бев вздохнул, предвидя бессонную ночь. Худой сержант с внешностью методистского священника сказал вдруг:

— Мы все про тебя знаем, ублюдок ты непрофсоюзный. Я твое дело читал, ну и грязь же там. Тебя утром старый Эшторн ждет, и богом клянусь, надеюсь, он тебя по столу размажет. — Потом он запер дверь и сказал пьяному: — Будь паинькой, Гарри, и тыкву свою не подымай.

Гарри захрапел. Бев попытался заснуть снова. Храп превратился в приятные звуки лесопилки где-то за городом: жарило солнце, даже для августа чересчур, и они с Эллен сидели на берегу ручья, их ноги омывал неподатливый холодный ил. Маленькая Бесси — ей всего четыре — чистая кожа, огромные зеленые глаза и курносый носик, смеющийся широкий рот; худенькое тельце в летнем платьице цвета яблок пиппин-рассет. Хлопал крыльями выводок куропаток. Лесопилка умолкла. Бева очень грубо растолкали. Гарри был на ногах, его колотило.

— Нет капельки для старого дружбана? — скулил он. — У меня в горле точно теркой дерет. Я прямо слышу, как скрежещет.

— Вода вон там, — сказал Бев, стараясь повернуться на другой бок.

— Вода? Мне воду пить? Да я в свое время мильоны галлонов этой дряни перегнал, но ни капельки в глотку не пропустил, разве только случайно. Ладно, не хочешь помогать, не надо, и отвали, дружбан.

Теперь Бев совершенно проснулся:

— Что это вы там говорили про воду?

— Я-то ни разу к ней не прикасался, только по работе.

— И что это была за работа? — спросил Бев, сползая с койки. — Вы, случаем, не пожарный?

— В точку с первого раза, дружок. Станция Б15. Такой сушняк… — Подойдя к решетке, он заорал через прутья: — Я помираю от гребаной жажды, гады! Пиво сойдет. Я знаю, у вас тут дюжина «чаррингтонов» есть, сволочи! Я сам видел!

Ответа не последовало. Повсюду было темно. Бев, который уже спустился с койки и теперь стоял, опустив руки, сказал:

— Убийца. Ты убил мою жену, проклятый ты убийца!

— А? — Гарри даже пошатнулся от удивления. — Не знаю я твою жену, приятель. В жизни ни одной женщины не убил. Убил одну-двух добротой, но это другое дело. Боже ты мой, наверное, придется. — Подойдя к кувшину, он залил в себя добрую половину его содержимого. — Жуткая дрянь, — выдохнул он.

— Ты бастовал, — сказал Бев. — Ты дал сгореть Брентфордской больнице. Моя жена там лежала. Я ее видел. Я ее видел перед самой смертью.

Он бросился на Гарри, намереваясь выдавить ему глаза. Гарри был пьян, а еще дороден и с огромным животом, поэтому без труда отбросил руки Бева.

— Да ты из ума выжил. Мы пожаров не начинаем, мы их тушим, сечешь?

— Этот ты не потушил. Сволочь, убийца!

Он ударил, но промахнулся по лицу Гарри. Такое лицо, как у него, наверное, гораздо лучше смотрелось бы вверх ногами.

— Ты забастовал и оставил людей умирать в муках.

— Послушай, — ответил Гарри, — вини тех гадов, которые поджог устроили, ладно? Это были убийцы-ирлашки. ИРА, сечешь? Один мой приятель слышал, как они про это горланили в пивной на Шепрхердз-буш. Он им вмазал, и его за это шлепнули. Мы пожаров не любим, приятель. Чем меньше пожаров, тем нам лучше. Так что не начинай про это дело, ладно?

— Ты забастовал, — сказал Бев, — большего мне и знать не надо. Она просто сгорела до костей и обугленной кожи. Моя жена. Вот что ты сделал своей чертовой забастовкой.

— Послушай, — Гарри практически протрезвел. — Они говорят, мы подскакиваем, так? Мы слышим, как звонят колокола, скатываемся по столбу и вопросов не задаем. То же самое, когда в свисток свистят. Нам говорят, у вас забастовка. Ладно, тогда бастуем. А не будешь бастовать, с работы погонят, так? А у меня пятеро детей. А у меня старушка, которая мне сущий ад устроит, когда я утром домой попаду. У меня есть работа, и это то, что я могу делать. Должен делать. Мне нужны деньги, а учитывая, как цены вверх ползут, мне нужно все больше и больше. Поэтому приходится нагонять страху на всех и вся, бастуя, и тогда получаешь, что хочешь. Что тут плохого? А кроме того, это не мы с ребятами решаем, мол, вот сейчас будем бастовать. Сверху приказывают, и нам приходится.