Энтони Берджесс - 1985

Все грустно покивали, когда Бев порвал документ.

— У Чарли тут таких уйма, — сказал безгубый.

— Они у меня подотчетные, — отозвался Чарли. — Вам лучше начинать, ребята.

И они начали. Дело свое они знали, то есть не оставляли следов. Тяжело дыша, Бев лежал на полу, стараясь втянуть в легкие воздух, но воздуха попросту не было в наличии.

— Ну же, дурачок, — уговаривал Чарли. — Тебе надо только подписать. Когда отсюда выйдешь, делай что хочешь, только, бога ради, не будь еще большей свиньей по отношению к мистеру Петтигрю, чем уже отчебучил.

Беву хватило воздуху сказать:

— Апошелты!

— Ну надо же… — протянул Чарли. — Нехорошие слова. Попробуй-ка еще раз.

— Ты щипцы прихватил, Берт? — спросил первый громила. — Зубоврачебные? У чувака уйма колышков в хлебале.

— Наверху забыл, — отозвался безгубый. — Сходить? — А Беву: — Всегда ими пользовался, когда в полиции работал. Гораздо больнее, чем просто выбивать, и не так заметно.

— Пожалуй, попозже, — сказал первый. — Посмотрим, как теперь пойдет.

— Может, он подпишет? — предположил Чарли. — Давай же, малыш, образумься.

— Пошелтыгад.

— Ладно, неблагодарная ты свинья.

«Я всегда могу отречься от отречения, — ясно пронеслось в мозгу Бева, пока самого Бева мутузили и пинали. — Я подпишу, но чуточку попозже. Подожду, когда начнут зубы драть. Я могу это вынести, могу вынести любое количество…» Сам мозг изумился, когда свет начал гаснуть, и времени ему хватило только сказать: «Вот и подписывать ничего не надо». Потом — ничего.

Бев был единственным пациентом в маленьком лазарете, более того, он оказался единственным обитателем Кроуфорд-Мэнор. Его курс закончился, перевоспитанные отправились в мир труда, потребления и лояльности синдикализму, а персонал — на четырехдневные каникулы. Но у Бева остался медбрат с номером телефона врача, и медбрат приносил ему грубую кормежку, состоявшую по большей части из тушенки с луком — совсем не подходящая диета для больного. Но Бев уже не был по-настоящему больным. Завтра, когда начнется новый курс, он будет волен уйти. Но мистер Петтигрю не хотел, чтобы он уезжал. Пока. Мистер Петтигрю и каникулы себе не устраивал. Он все время работал. Они с Бевом (Бев в казенном халате) провели вместе почти все три дня либо в больничной палате, либо в крошечной гостиной для ходячих больных. Бев хотел знать про медицинское заключение, мистер Петтигрю хотел, чтобы Бев подписал отречение.

— В который раз повторяю, Бев, вас нашли на участке за домом среди ночи, в обмороке. Врач нашего центра диагностировал незначительную анемию. Наш консультант-психиатр полагает, что причиной потери сознания вполне могло стать глубокое психическое напряжение или борьба между двумя половинами вашей личности. Я склоняюсь к последнему.

— Меня избили. Я хочу, чтобы это внесли в протокол.

— Возможно, избили. Я вполне понимаю, что кое-кто из ваших э… товарищей-студентов мог желать учинить над вами насилие. Но предполагать, что насилие чинится здесь официально, просто чудовищно. Насилие — не оружие пролетариата. Насилие — монополия капитализма и тоталитаризма. А кроме того, на вашем теле нет следов — помимо тех, которые, очевидно, являются следствием вашего падения на гравиевую дорожку.

— Отсутствие следов, — в десятый раз устало сказал Бев, — несомненный признак профессионального насилия. Но как может взять верх правда одного человека?

— Весьма здравый афоризм, — сказал мистер Петтигрю. — Как вообще один человек может в чем-то одержать верх? Истина, справедливость и другие ценности содержатся исключительно в коллективе. Что вновь возвращает меня к нашему незаконченному делу. Я хочу, чтобы вы вышли на свободу обновленным и чистым. Общеобразовательная школа В15 на Собачьем острове [27] Район в Восточном Лондоне. ждет вас не дождется. Ваш профсоюзный билет готов. Подпишите. Пожалуйста, пожалуйста, подпишите.

— Нет, — отозвался Бев.

— Вам известны последствия. Последствия были представлены вам со всей откровенностью.

— Знаю. — Очень устало: — Я неисправившийся преступник. Я могу выжить, только ведя преступную жизнь. И если меня поймают в следующий раз, никакого курса реабилитации не будет.

— В следующий раз, — веско сказал мистер Петтигрю, — может встать вопрос о пожизненном заключении. Я не говорю, что станет, но говорю, что…

— Прошу прощения! — прервал его Бев, сделав большие глаза. — Вы хотите сказать, если я украду еще бутылку джина или попытаюсь украсть. Боже ты мой, это все, что я сделал в прошлый раз, попытался! Вы хотите сказать, я получу пожизненное? Не верю. Господи, это же возврат к восемнадцатому веку!

— В восемнадцатом веке вас могли повестить за кражу буханки, не говоря уже о бутылке…

— Джин тогда был дешев, — сказал Бев с учительской интонацией, которой не смогла бы вытравить даже неминуемая смерть. — Напиться за пенни, упиться вусмерть за два пенса, чистая солома за так.

— Тогда вешали без сожалений. Сегодня мы живем не в так называемом веке Просвещения.

— Вот уж точно. В Вечной Тьме не видно ни бельмеса.

— Вам следовало бы знать, что концепция пенитенциарного заключения за последние десять лет в корне изменилась. ОК не допускает тюрем с каторжным трудом. Любой труд подразумевает представительство в профсоюзе. Мы не можем позволить, чтобы тюрьмы превратились в кабальное производство. Да, сейчас возможна только одна разновидность заключения.

— Вы хотите сказать, одиночное? Одиночное пожизненное?

— О нет, ОК не допускает подобного дьявольского наказания. Как бы поточнее выразиться… Различие между местом пенитенциарного содержания и домом призрения для душевнобольных должно, в силу необходимости, все более сокращаться. С точки зрения удобств принудительного заключения это, разумеется, шаг вперед. Дома умалишенных не превращаются в тюрьмы, я хочу сказать… как раз наоборот. Вы же понимаете, что такое должно случиться.

Бев по меньшей мере пять секунд смотрел на него глазами, полными ужаса.

— Психушка? Сумасшедший дом? Невозможно, вы должны доказать помешательство.

— А разве в вашем случае это будет так трудно? Вы — рецидивист, закоренелый преступник с атавистическими наклонностями, представляющий опасность для общества. Вы отвергаете здравость труда.

— Я, — слабым голосом сказал Бев, — отвергаю труд в вашем синдикалистском государстве. Я имею право на мою эксцентричную философию.

— Вы признаетесь в эксцентричности? Да, разумеется, признаетесь. А расстояние от эксцентричности до безумия легко преодолеть. Только подумайте, быть запертым вместе с параноиками, шизофрениками и маразматиками, — вот ведь где вы, Бев, окажетесь. И срок у вас будет не пожизненный, а неопределенный, поскольку невозможно количественно определить срок в сумасшедшем доме. «Неопределенный срок» означает, что вы будете содержаться там, пока кто-то не сочтет, что стоит инициировать долгий бюрократический процесс вашего освобождения под опеку семьи. «Неопределенный срок» — не в смысле на веки вечные, но потому что нет рационального периода заключения более короткого, чем «неопределенный». Весь вопрос в том, будет ли кому-то до вас дело. Государству не будет. ОК не будет. Почему профсоюз должен заботиться о человеке, который намеренно отринул защиту его отеческой груди? Что до семьи… У вас есть семья, Бев?