Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Струсив, Крисанто забыл про свой высокий пост. Слащавым голосом он пропел какие-то извинения.

— Иной раз оказываешься в таком положении…

— Я тебя еще поставлю в положение… Гнилой краб!

Министр умоляюще сложил руки:

— Не кричи… Нечего так горячиться. Ты сам знаешь, сколько народу должен я принять каждый день! — Он сокрушенно бил себя в грудь. — Мне не передали… Я не знал, что это ты… был занят государственными делами…

— Какие там еще государственные дела, не мели языком! Я важнее, чем государство.

Ласковым голосом министр уговаривал его:

— Понимаю, понимаю, но ты…

Галурдо резко оборвал его:

— Гони деньги. — И он протянул правую руку. — Парни не могут больше ждать.

— Дай мне время… так, вдруг… я не могу… Эти деньги надо еще собрать.

— Или я уйду с деньгами, или…

— Я всегда помогал тебе. — В мозгу Крисанто молнией промелькнула мысль о том, что напоминание о его былых заслугах умастит зверя, и он вкрадчиво сказал: — Я же вытащил тебя из тюрьмы, из «Принсипе»…

— Чтобы я прикончил Барсука, который мешал тебе в рэкете с кокой! Так что услуга за услугу. Тебе хвалиться нечем, — быстро отозвался Галурдо, отмахнувшись. Чтобы отдалить опасность, Крисанто все еще цеплялся за воспоминания, говорившие в его пользу, и, стараясь задобрить его, сбивчиво продолжал:

— А когда тебя замели с опиумом? Кто тебе помог? Ты сам впутался в это дело, я был ни при чем. Но потом ты сломя голову побежал ко мне, чтобы я тебя спасал…

— Нашел о чем вспоминать! Я для тебя убил человека, паршивый индюк! И слушай хорошенько: или я выхожу отсюда с деньгами, или мы сделаем решето из твоей шкуры. Так что решай сам!

Внезапно на них пахнуло крепким ароматом духов. Воспользовавшись суматохой, поднявшейся в приемной, когда разбили дверь, в кабинет вплыла Худышка, первая дама среди питомиц Биби. Ступая нарочито твердо, чтобы при каждом движении подрагивали груди, она дерзко шла прямо к письменному столу. Крисанто сразу же сообразил, что спасен, и теперь с трудом переводил дух. Разочарованный и злой, бормоча угрозы, Галурдо вышел из кабинета.

Появился официант с подносом коктейлей. Крисанто возбужденно похлопал его по спине и потер руки: он ликовал. Томас заканчивал доклад, уже не как подчиненный, а как равный равному. Его трудно было назвать типичным уроженцем тропического острова середины двадцатого века. Изящные жесты, мягкая, спокойная речь, без торопливости и излишней экспансивности, пересыпанная цитатами из умных книг. Много лет назад он с головой ушел в политику, и годы кипучей деятельности свели его с крупными дельцами, среди которых выделялся Крисанто — беспринципный проныра, нагло ухвативший власть после того, как более крупные личности были раздавлены в борьбе. Крисанто, как золотая и кровавая комета, поднимался все выше и выше, и, держась в его хвосте, Томас богател, проворачивая самые трудные и запутанные дела. Сейчас он подводил итог вышесказанному:

— Банковский кредит будет получен через двадцать четыре часа после отхода судна…

Вот теперь он добился цели. Теперь он стал на одну ступень с Крисанто. Эта операция, такая рискованная и такая выгодная, поднимала его до головокружительных высот, о которых он тайно и робко мечтал долгие годы.

— …будет объявлено, что судно идет в один из американских портов, — и доброго пути! — только прибудет ли оно туда, вот вопрос.

— Да, да, конечно, — довольно облизывался Крисанто. — Все идет как надо. Не операция, а конфетка! Ни тебе придирчивых пограничных катеров, ни тебе угрозы конфискации. — Он самодовольно прищелкнул языком. — И даже, если посмотреть на это с другой стороны, все вполне законно. Продукт у нас есть, деньги за него мы получаем… а если судно не доходит до места назначения, что ж, значит, не повезло, — и он со вздохом заключил: — В конце концов, не мы выдумали эту войну. Воюют другие, наше дело считать деньги.

Он упомянул о войне, хотя вовсе не собирался этого делать. Словно прорвавшийся нарыв, перед глазами Томаса, — а он был уверен, что уже задубел и неподвластен разным сантиментам, — вдруг возник образ Генри, его американского друга: лежа на госпитальной койке, изувеченный и слепой, он с англосаксонской сдержанностью рассказывал о себе:

— В последний раз я был ранен на Восточном фронте, около городка Мерциг; я был в Африке, на островах Тихого океана и на итальянском фронте, но именно в Германии… Мы наступали развернутым строем…

Его короткие фразы рождали видения бессчетных толп людей, утопавших в крови… а у луж крови теснились подоспевшие к пиршеству стервятники — Крисанто, да и он сам; они проворачивали дела, богатели, упивались удачей. Ему еще надо закалять и закалять свое сердце, чтобы сравняться с Крисанто… Тень печали начала рассеиваться, когда Крисанто принялся подсчитывать прибыли. В настроении Томаса произошел перелом, и, чтобы притупить горькое воспоминание, он произнес:

— Все не только законно, Крисанто, мы даже оказываем им благодеяние. Эти бедные народы страдают без сахара…

Его собеседник, старый циник, не нуждался в красивых фразах.

— Все хорошо на своем месте, Томас. Не теряй чувства меры. Дела есть дела. А благодеяния? Ха! Оставь это для монашек. — Приосанившись, он прошелся по кабинету, подошел к окну. Потом, опять поддавшись ощущению полного довольства, сказал: — Хорошо состряпано, Томас… Поужинаешь у меня дома, а завтра… завтра мы отпразднуем нашу победу кое-чем подходящим… в стиле рождественских открыток.

Не спеша, словно беспечно прогуливаясь, Галурдо шел к цели. На этот раз он применит новую тактику: никакого шума, никакого спектакля. Он выстрелит столько раз, сколько будет нужно, не больше. На улице, заполненной машинами и пешеходами, он был незаметен. Широкие тротуары гудели от неумолчного гула громких голосов; все было окутано голубоватой дымкой сумерек, смягчавшей жару и наполнявшей атмосферу ощущением чувственного ожидания. Рождественская ночь, шумная, взвинченная. Он перешел через ручей белого света, брошенного на мостовую фарами какого-то автомобиля. Вступил в темный туннель зелени, образованный двумя рядами переплетенных в вышине деревьев. Уже совсем стемнело. Остальные будут подходить с разных сторон, незаметно, каждые три минуты, и займут свои места во всех переулках по соседству с погребком, над которым Биби, королева притонов, справляет рождество вместе с министром Крисанто. Публика густыми потоками текла в ближайшие кабаре. Галурдо приближался к точке, где будет ожидать условленного сигнала. Его окружала плотная толпа. Он с трудом продвигался вперед.

Они оказались вместе в элегантном салоне, салоне для избранных. Она, в пышном наряде изысканно серых тонов, словно магнитом притягивала его взгляд. Томасу она казалась созданной из светящихся, беломраморных, воздушных облаков, затененных темными тучами; черная волна вьющихся волос водопадом скатывалась вниз, прикрывая шею и отдыхая на плечах. Ослепительное видение. Теперь женщина смеялась. Томас откинулся назад, в угол кресла, и напряг слух. Ее голос, наверное, звучит совсем по-детски; до него доносился только слабый отзвук, заглушаемый общим разговором и торопливым шарканьем официантов. Больше всего — настолько, что перехватывало горло, — волновала его та особая нежность, с какой смотрели ее глаза, чистота движений ее рук. Точно отблески дальних зарниц, подумалось ему. Несомненно, то была чистота девственности. Она была почти точным повторением, но повторением во плоти, портрета прекрасной доньи Исабель Кобос де Порсель, который Гойя писал с таким упоением… Все его тусклое существование было подчинено жажде любви; не зная любви, он шел по жизни, точно голодный пес, преследуя мечту, запавшую в его душу еще во времена раннего отрочества, одинокий и потому вечно недовольный всем вокруг; однако свое недовольство он таил в глубине себя, постоянно прикрывая его веселой маской, которая помогала ему завоевывать друзей в самых различных слоях общества. После своей триумфальной миссии он «вышел в люди», как выражался его компаньон Крисанто. Теперь для полноты счастья ему не хватало осуществить давнишнюю мечту, мечту подростка, бережно хранимую в его душе. И даже это было уже близко, по крайней мере, ее живое воплощение уже стояло перед его глазами. Оно явилось точно неизвестная, но уже видимая звезда. Это двойник доньи Исабель Кобос де Порсель. И он дал себе обещание: после завершения деловой миссии направить все силы на завоевание этой женщины… Постепенно он расслабился, его охватило чувство приятной истомы, гул разговоров отступил, стал глуше. Было лишь серое облако ее наряда, белизна ее кожи и нежный блеск живых глаз, весь ее облик словно парил в воздухе… Созерцание ее неправдоподобной красоты привело на ум фразу, которая как бы светлой лентой огибала контуры женщины, подчеркивая ее очарование: «Пожалуй, всего интереснее бывает жизнь в те дни, когда пыль обыденного смешивается с горсткой волшебного песка, когда непримечательный случай превращается в романический эпизод». И вот он, этот эпизод, вот оно случилось и с ним. Новое движение женщины спугнуло прустовские реминисценции. Она подняла руку, прозрачными концами пальцев коснулась лица своего спутника, и оба рассмеялись одинаковым смехом. Только тут, выйдя из оцепенения, Томас взглянул на сидевшего рядом с ней человека, чье разительное сходство с женщиной — в чертах лица, в жестах — вдруг стало явным, после того как они засмеялись так одинаково. Он искал и находил у них все новые черты сходства. Овал лиц, линии тел, рисунок губ, движения… и во внезапном озарении ему показалось, что он угадал причину полного совпадения их личностей, воспринимающих мир как одно существо, несмотря на разные одежды. Они смеялись все громче, их смех отдавался у него в ушах, отвлекая от чисто зрительных впечатлений. Разницы не было. Они смеялись по-женски. Она и он. Этот смех… «бесстыдный, точно нижнее белье, вывешенное в окне». Автоматически он попытался отыскать в глубинах памяти происхождение этой фразы, вспыхнувшей, будто искра, у него в мозгу от переливов женского смеха (бесстыдного, точно нижнее белье…), но это ему так и не удалось.