Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

— А это правда, что тому, кто скажет, вы даете деньги?

Равнодушный голос полицейского упал на нее сверху, как холодный дождь:

— Правда. Мы действительно выплачиваем вознаграждение. Если тебе что-нибудь известно, ты должна нам все рассказать.

Марта вдруг почувствовала себя так же, как на крестинах Мартики, когда она выпила четыре стакана мускателя. Из глубины желудка поднялись к горлу холод и тошнота. Жандарм ждал. Он выглядел так странно там, на вершине скалы. Марта поставила бочонок на землю.

— Идите по берегу, а как дойдете до бухты, поверните. Он там, в мангровых зарослях.

Когда она возвращалась домой, весла казались ей такими тяжелыми, как будто на концах их висели камни. У ее ног покачивался полный до краев бочонок, в котором отражались первые звезды.

«Сейчас они ищут его в зарослях. Он, конечно, попытается забраться поглубже и затаиться, но у него ничего не выйдет. Раз они знают, что он там, они его окружат. Она ничего не скажет Франсиско. Не нужно, чтобы он знал. Когда же они дадут деньги? Солдат сказал, что сразу же. Прежде чем ехать в Гавану, нужно сшить Мартике платье. Пожалуй, я сошью его из перкали, которую дала мне Севера. И отделаю прошивкой от моего длинного платья. Получится очень нарядно. Интересно, хватит ли мне денег, чтобы свезти Мартику в тюрьму, когда она поправится? Нужно экономить, чтобы хватило. Франсиско с ума сойдет от радости. Найдут ли они его? Уже темно, так что он может и улизнуть. Да нет, лесок маленький, и его, конечно, уже окружили. И мне дадут денег. Бедняга! Хоть бы он сдался, хоть бы они его не убили!»

Весла были так тяжелы, как будто к ним привязали по камню. Марта подплывала к берегу. Между двумя деревьями уже показалась крыша ее хижины. Интересно, спит Мартика или нет. В это мгновение тишину разорвал сухой треск трех выстрелов. Руки Марты похолодели на веслах.

Она давала Мартике целебный отвар, когда на тропинке послышался стук копыт. Ночью на болоте все звуки кажутся странными, как будто приходят из другого мира. Но Марта знала, что это жандармы. Взяв керосиновую лампу, она вышла им посветить. Отбрасывая позади себя длинные колеблющиеся тени, всадники казались неправдоподобно огромными. Потом она заметила, что у третьего солдата поперек седла лежал человек. Тот же голос, что говорил с ней у ручья, произнес:

— Все-таки попался. Он спрятался было в мангровых зарослях, но мы его окружили. Тогда он выскочил и попытался бежать. Пришлось его пристрелить. Уже поздно. Мы здесь переночуем.

Двое полицейских сняли труп с лошади и взвалили себе на плечи. Когда они вошли в круг света, отбрасываемый керосиновой лампой, Марта увидела мертвое лицо Франсиско. Застывшие скорбные глаза были открыты, грязный рот мучительно искривлен. Из глубины комнаты, с топчана донесся тихий плач Мартики.

Перевела С. Бушуева.

Тяжелые редкие капли начали падать из чрева большой тучи, затянувшей луну — ущербную луну, которая еще недавно освещала пустынные тропы на неровной, каменистой земле. Духота все увеличивалась, сжимая в кулак темные окрестности, заросли кустарника, ровные участки рисовых посевов — щедрое изобилие колосьев, — теснившихся в ночном мраке. В высоком небе нервно мелькали молнии, выхватывая из плотной массы бесконечного рисового поля сухопарую настороженную фигуру старого Сильвестре.

Дождь усиливался: вялый, унылый, он прямыми струями поливал жадно набухавшую землю, разнося пряные запахи, исходившие из глубины этой ночи. Грабитель перевел дух и широким шагом двинулся в обратный путь, через спелые колосья, которые раздвигались гневно и испуганно, задевая его ноги. Он долго петлял по полю, пока наконец не отыскал лошадь, спрятанную в канаве среди густой травы, взвалил ей на спину тяжелый мешок с добычей, и, вонзив босые пятки в ее худые бока, поехал назад сквозь сеть бессонной воды.

Копыта лошади часто скользили по грязи, уже покрывшей дорогу; скользили, выбирались на твердую почву и продолжали безостановочно шагать вперед. Человек сидел на лошадином хребте ссутулясь, не обращая внимания на ливень и на неровный шаг животного. Он придерживал бесформенный мешок с награбленным и время от времени недоверчиво и боязливо озирался по сторонам, стараясь разглядеть что-нибудь сквозь пелену дождя и мрака.

Внезапно лошадь заупрямилась; запрядав ушами, она подалась вбок. Старик успел вовремя уцепиться за гриву и глухо и злобно пробормотал:

— Ах ты проклятая, сучья дочь!

Но потом соскочил на землю и, пригнувшись, осторожно вошел в густую спутанную траву, высматривая своего заклятого врага, который вполне мог прятаться поблизости и смеяться над его просчетом, держа в руках ружье и щуря свои и без того узкие глаза. Нащупав нож, старик провел пальцем по его острому лезвию и, проворно обойдя лошадь, двинулся вперед. Вдруг что-то с шумом вылетело у него из-под ног. Сова, неторопливо махая крыльями, полетела прочь, белесым пятном выделяясь на фоне затянутого дождем неба. Облегченно вздохнув, старик вернулся к лошади, мирно щипавшей траву, и прошептал:

— Еще неизвестно, Первый, кто кого раньше выследит.

И Сильвестре Каньисо снова двинулся в путь.

Утром голос Первого, словно бич, стегнул пеонов, которые работали под жаркими лучами золотого солнца, на бескрайнем поле, желтоватым ковром убегавшем за горизонт:

— Сегодня ночью опять воры. Каждую ночь воры. Никто не знает, а?

Ответом было молчание. Китаец-надсмотрщик медленно обвел глазами пеонов, и старик почувствовал, как пронзительный взгляд китайца на миг задержался на его затылке. Затем послышались неторопливые твердые шаги, промелькнули короткие потрескавшиеся краги и проплыла пожелтевшая соломенная шляпа, прикрывавшая голову маленького властелина плантаций в Сан-Антонио-де-ла-Анегада. Старик посмотрел ему вслед, содрогнувшись от страха и гордости:

— Ходи, ходи, китайская лиса, ходи, каплун, все равно не пронюхаешь, кто обчищает твой улей.

Креолам была ненавистна тирания этого азиатского карлика, которого поставил над ними дон Рамон, хозяин рисовых плантаций. Двадцать с лишним лет, проведенных на Кубе, изменили его восточную натуру, придав ей некий оттенок добродушия, соответствовавший духу антильской земли. Теперь у него не осталось даже китайского имени. Все звали его Первый. Это странное прозвище брало начало от обычая в бригадах, работавших когда-то на плантациях сахарного тростника; китайцы держались вместе, и остальные пеоны — кубинцы, гаитяне, ямайцы — называли их по номерам, будучи не в силах запомнить настоящие имена молчаливых желтокожих товарищей; а китайцы тянулись к земле, словно на всю жизнь были соединены с ней живыми корнями или словно земля была единственным, что помогало им дышать под чужим небом и сносить все тяготы изгнания.