Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Со временем Первый, усердный и пронырливый, с вечно угодливой и заискивающей улыбкой на лице, стал человеком какой-то смешанной национальности и настроил свой ум на новый лад. Наконец, окончательно отколовшись от своих многочисленных земляков, поселившихся на острове, он встал на ноги и даже смог выделиться из своей среды, получив должность надсмотрщика.

Его счастливая звезда взошла несколько лет назад, когда гуахиро открыли для себя благословенное белое зерно, так хорошо прижившееся в тропиках. Это открытие превратилось для них в знамя надежды, затрепетавшее на ветру. Новое дело увлекло жителей маленького ранчо, и с той же страстью, с какой прежде они выращивали тростник, они принялись за культуру, приносившую более твердый доход.

В то время китаец занимался мелкой торговлей. Нагрузив на спину костлявой неторопливой лошадки короба, набитые хлебом, сластями, дешевой глиняной посудой, он сам усаживался рядом с товарами и на рассвете, в лучах восходящего солнца, отправлялся по горным тропкам, маленький, невидный, с неизменной улыбкой на губах.

И вот этот малозаметный торговец, привычный, как пение петуха, стал человеком, к которому потянулись за советом гуахиро, побуждаемые надеждой и общим энтузиазмом. Первый очень старался скрыть, что его собственные знания не превосходят знаний крестьян, обращавшихся к нему за помощью. Он предпочитал хитрить и наживаться на наивности гуахиро, которые приписывали китайцу впитанное с молоком матери умение выращивать рис, знание особых методов, верных способов для получения богатого урожая, привезенных с его далекой родины.

Проконсультировавшись у опытного земляка, китаец уверенно взялся за непривычное дело. С неутомимой энергией он прорывал каналы для орошения, придумывал неведомые таинственные средства, якобы необходимые для произрастания злака. Он выхаживал рис, преданный горячему сердцу земли, как выхаживают новорожденного сына, принесшего в дом удачу, и в результате завоевал в округе славу знатока, настоящего специалиста. Поэтому когда новый земледельческий опыт соблазнил дона Рамона, состоятельного бискайца, Первый был взят надсмотрщиком над местными работниками.

Но они, ранее неизменно следовавшие указаниям китайца как самым авторитетным, теперь взбунтовались против его власти, претившей их расовым предрассудкам. Сильвестре был особенно недоволен, его возмущала необходимость подчиняться приказам, исходившим от Первого.

— Только этого не хватало! Какой-то гнездоед будет мной командовать!

При этом он презрительно сплевывал и в сердцах растирал плевок ногой.

Каждый день надсмотрщик спокойно оглядывал поле, концом мачете делая отметки, следил за ходом работ, наблюдал, как сначала рождаются зеленые волоски, умножаясь день ото дня; сперва редкие, они пробивались кое-где едва заметными точками на красноватой почве; затем, становясь все гуще, они превращались в густой мягкий ковер, они колыхались, как волосы русалок на волнах, обещая богатый урожай.

Он стерег рис зорко, но не из добросовестности. Китаец просто боялся за место. Он охранял спелое рисовое поле, как свое собственное, и всякий раз, когда обнаруживал потраву, чувствовал, что его власть шатается.

После каждого нового набега он приходил в ярость и отправлялся к надутому густобровому бискайцу, чтобы развернуть перед ним свои планы.

— Положись на меня, капитан. Дай ружье. Птичка попадется, увидишь…

Китайцу дали ружье. Теперь Сильвестре видел, как в сумерках он всегда кружил вокруг посевов, иногда пешком, иногда на кроткой лошадке, которая бежала веселой рысцой, а китаец подпрыгивал в седле в смешной и неудобной позе, вытянув вперед широко расставленные ноги.

Порой, когда старик прикидывал дальность боя этой двустволки, ему становилось не по себе; страх, тягучий и клейкий, как слюна от плохого табака, связывал ему рот. Но слишком могущественной была рука, посылавшая его срезать тяжелые колосья, чтобы потом, под надежной защитой своей хижины частыми осторожными движениями толочь на колоде твердые зерна.

— Может, это не колдовство, но каким-то зельем ты, уж точно, меня опоила, — говорил он, похлопывая Лилу по широким рыхлым бедрам, а довольная Лила смеялась, показывая неровные зубы и непристойно изгибаясь.

Те, кто знал старика раньше — всегда угрюмого, одинокого, до старости прожившего без своей женщины, — тоже не переставали удивляться:

— Ясное дело, ведьма. Впилась тебе в душу, как ядовитая колючка.

Он сердито обрывал их:

— Занимайтесь своими делами. В шестьдесят лет нужны деньги, а не советы.

Лила вошла в его жизнь, когда дни его начали клониться книзу, как шипы старого кактуса. Он почувствовал себя мужчиной, но тело уже не всегда могло отзываться как должно на призыв любви. Все это пробудило в нем решимость, которой он старался восполнить этот недостаток, унижавший его до глубины души. Неторопливый, немного ленивый крестьянин, привыкший быть честным, он встал на плохой путь, чтобы показать себя храбрецом и удовлетворять бесчисленные капризы женщины, с которой он столкнулся как-то вечером в деревне, выходя с представления бродячего цирка, и которая, как хищная птица, вцепилась в его сердце.

— Пойдем в мой дом, если хочешь, — однажды сказал он ей.

И она пошла, устав от постоянного голода, отупев от порока, одержимая желанием спать одной и иметь над головой свою крышу.

В беспросветном существовании Сильвестре Каньисо забрезжила розовая заря.

Однажды, месяцев через шесть-восемь после их встречи, она зажгла в нем новую надежду, сказав, что ожидает ребенка.

— Но, Лила, ты уверена?

— Почти… Привелось же рожать здесь, в твоей конюшне, на старости лет!

Он не находил слов, мысль об отцовстве ошеломила, оглушила его, и он стоял растерянный, дрожащий, точно ветка, которую тронуло пламя.

Последующие недели старый крестьянин жил в каком-то упоенном ослеплении. Без отвращения работал он под началом маленького желтокожего человечка, все меньше боялся двух черных дул, все охотнее пускался на грабеж. Лила, одержимая разными прихотями, придумывала все новые и новые желания, приписывая их своему положению. А он, боясь, что погаснет свет, сияющий ему в образе будущего сына, исчезнет звезда, зажженная надеждой в мрачных глубинах его души, все больше работал и все больше воровал.

Бедняга, он был глух и слеп, слеп и глух, поглощенный запоздалым желанием возродиться в чистой, юной плоти.

После каждого набега он прятал сноп в чаще. Там же он прятал и колоду, сделанную из крепкого ствола, и проводил долгие часы, потихоньку колотя и колотя твердые зерна, пока от них не отставала золотистая шелуха, которая разлеталась по ветру, словно облако мотыльковых крыльев. Потом он переправлял все зерно в дальнюю лавчонку, продавал его за полцены и возвращался домой, нагруженный подарками для капризницы.