Анхель Аранго - Кубинский рассказ XX века

Супруга Посла ждала меня с обедом, где были великолепные блюда и вина: любимые мной русские соленые огурчики, манго, очень подходящий для подобных случаев, французские каперсы, которые так хороши под бразильскую кашасу [45] Кашаса — тростниковая водка. . Раненого Утенка Дональда заменили другим, новехоньким. Но теперь он не так навязчиво ассоциировался в моем сознании с понятием о Вечности. Да и лампочки Эдисона из магазина скобяных товаров уже не воскрешали в моей памяти Менло-парк, как это было еще вчера. Я оборвал с календаря все мертвые листья, пока не появился вторник 28 июня. Наступили лучшие времена. И когда в столовую вдруг ворвалась латынь, несколько затуманенная парами наспех распитой кашасы, мы ее тут же заглушили трубой Армстронга, найденной на короткой волне. Назавтра мне стоило большого труда понять, что в моей жизни наступила среда и что у среды есть свои обязанности. Но с четверга дни обрели свои названия и выстроились во времени, которое дано человечеству. И начались дни и дела…

Перевела Э. Брагинская.

Глаза Марты были прикованы к маленькому телу, которое от сильного жара как будто съежилось и стало совсем крохотным. Где он сейчас, этот зловещий шарик, который невидимо для глаз перемещается под кожей ребенка? Николаса снова протянула свою большую, темную, словно обожженную руку и пощупала ребра девочки.

— Когда болезнь выходит из пупка и перекидывается на ребра, тут уж ничего не поделаешь…

— А что, у нее разве уже перекинулась?

— Да ты потрогай сама, сразу нащупаешь.

— Где?

— Вот тут, на ребрах. Чувствуешь, перекатывается? Такой маленький шарик.

— Нет, ничего не чувствую. Где мне. Я ведь в болезнях ничего не смыслю.

— Ну да, и правда…

Однако Марта все-таки еще раз надавила пальцем на ребро девочки, стараясь, чтобы грязный ноготь не вонзился в нежную детскую кожу. Но зловещий шарик был неуловим.

— Ничего не чувствую.

— Неважно. Главное, он поднимается. Он цепляется за ребра, чтобы дойти до сердца.

— Так, значит, она умирает.

— Может быть и так. Правда, иногда шарик останавливается, не дойдя до сердца. Он набухает, разрывает кожу и выходит наружу. Но это бывает редко. Если бы ты позвала меня пораньше.

— Откуда же я могла знать.

— Ну да…

Николаса поднялась и отошла от кровати, и Марта поняла, что остается совсем одна. С ее губ сорвался отчаянный неразборчивый лепет, в котором слились все невысказанные мысли, мучившие ее в течение бесконечных десяти дней и ночей.

— Если Мартика умрет, Франсиско никогда этому не поверит.

С этими словами она подошла к распахнутой двери. За порогом до самого горизонта расстилалась необозримая трясина, окрашенная в тоскливый ржавый цвет. Взгляд Марты, скользнув по болоту, устремился дальше, туда, где кончается трясина, где начинается море. Посреди моря лежит маленький островок, а на этом островке живет Франсиско. Он думает о Мартике, он хочет, чтобы она жила. Он не поймет, что ничего нельзя было сделать, что шарик поднялся к сердцу. Негритянка Николаса прислонилась к косяку покосившейся обшарпанной двери.

— Вот если бы отвезла ее в Гавану.

— Куда?

— В Гавану. Иногда врачам удается кое-что сделать.

— Но Гавана так далеко, Николаса.

В ее словах было столько горькой безнадежности, что Николаса поняла: этому огромному болоту, этой больной земле нигде не было конца, и Гавана находилась по ту сторону этого «нигде». Гавана — это был край света.

— Это верно, поездка стоит дорого.

Николаса тряхнула годовое как дерево, осыпавшее все свои листья.

— Франсиско не поймет этого, Николаса.

— Не только Франсиско: никто не сможет этого понять. Не божье это дело, Марта.

Глаза Марты снова скользнули по необозримой глади болота. Вдали, там, где облака низко стелились над землей, начинается море. А в море лежит маленький островок, до которого можно добраться только на лодке, а на островке — тюрьма.

— Когда Франсиско отбудет срок и вернется, он станет ее разыскивать. Я его знаю. Его не убедят мои письма.

— Сколько ему еще осталось?

— Восемь. Как раз столько, сколько сейчас Мартике. Еще так много!

— Да, это много, Марта.

Негритянка Николаса устремила пристальный взгляд поверх болотистой равнины, как будто там, вдали, надеялась увидеть Франсиско.

— Тому, кто хорошо себя ведет, иногда сбавляют срок.

Ей хотелось утешить Марту, но она сама понимала, что все это бесполезно, если там, в глубине комнаты, мечется в жару Мартика, а шарик все поднимается и поднимается к ее сердцу.

— Сколько бы ему ни сбавили, Николаса…

— Не отчаивайся. Потерять надежду — это самое последнее дело.

— Да, но когда теряешь…

Мартика застонала на своем топчане, и Марта резко обернулась, пронизанная новым, непривычным страхом… Николаса, прищурившись, посмотрела на нее.

— Не бойся, если это и случится, то не сегодня.

Смерть была уже здесь однажды. Она отступила на мгновение, но потом снова вернулась, вернулась издалека, из глубины болот, где находилось ее мрачное царство.

— Ради Франсиско я готова умереть вместо нее, Николаса.

Марта не могла выразить, как сильно любил Франсиско свою дочь.

Николаса попыталась успокоить ее:

— Не отчаивайся. Даже если случится самое худшее, Франсиско найдет в себе силы понять и пережить.

— Нет, Николаса. Что-нибудь другое — может быть. Но не это. Прийти и не увидеть Мартику — этого он не вынесет.

— Вынесет, Марта.

Марта не ответила. Сунув в прореху на платье корявый, грязный палец, она безотчетно раздирала ветхую ткань.

— Ты порвешь платье. Успокойся…

— А. Да, да. Это я так…

— Я понимаю, Марта.

Николасе хотелось найти слова утешения. Марта стояла рядом с ней, как и она — затерянная среди огромного пространства болота, как и она — маленькая, иссушенная одиночеством. И муж Николасы, так же как и Франсиско, был углежогом. И Николаса, так же как и Марта, знала, что каждое утро солнце становится печальнее, чем было вчера. И это так же надрывало ей сердце.

— Если бы ты могла отвезти ее в Гавану, Марта!

— Но как? Разве ты не видишь.

Марта обвела рукой комнату. В этом слабом, полном отчаяния жесте было все: и мрачный образ смерти, витавшей у изголовья Мартики, и безысходность нищеты, которой веяло от поломанных стульев, земляного пола, сбитого гвоздями шкафа, колченогого стола, кувшина для воды. Но Николаса и головы не повернула.

— Если бы ты могла…

— Если бы я могла… Но ведь Гавана…

— Да, да. Это верно.

Болото расстилалось до самого горизонта. Море было по ту сторону болота. И островок, на котором, как зернышко внутри плода, затерялась тюрьма, тоже был по ту сторону болота. И Гавана тоже была по ту сторону.