Хуан Валера - Испанские повести рассказы

— Теперь? Почему теперь? — с явным беспокойством спросил Торквемада.

— Потому что… как бы это сказать… Мне кажется, бог будет к вам милостив, он вознаградит вас за доброе дело…

— О, если мой сын умрет, я не знаю, что со мной будет, — с отчаянием в голосе прервал ее дон Франсиско.

— Не смейте говорить о смерти! — закричал взволнованно больной, на которого волшебные куарто подействовали словно доза сильнейшего возбуждающего снадобья. — О смерти и речи быть не может! Никто не умрет. Мальчик не умрет, дон Франсиско. Этого еще недоставало! Что у него? Менингит? Да у меня в десять лет был сильнейший менингит; считали уж, что я не жилец на белом свете. Но кризис миновал, я выжил и намерен жить до глубокой старости. И буду жить — простуда мне теперь не страшна! Мальчик будет жить, дон Франсиско, будет жить, не сомневайтесь!

— Будет, будет, — подхватила Исидора. — Я помолюсь за него кармелитской божьей матери.

— Да, дочь моя, моли пресвятую богородицу, — простонал Торквемада, поднося к глазам платок. — Право, хорошая мысль… Соединим наши молитвы и тогда…

Художник, вне себя от радости, хотел передать удрученному отцу свой восторг и кричал, порываясь вскочить с кровати:

— Не плачьте, дон Франсиско, мальчик поправится. Чует мое сердце, поправится… Тайный голос шепчет мне это. Все мы будем здоровы и счастливы.

— Ох, родной мой! — воскликнул Душегуб , снова обнимая Мартина. — Да услышит вас бог. Какой бальзам пролили вы на мои раны!

— Да ведь и вы облегчили наши страдания. Бог воздаст вам за это. Мы все будем жить — да, да, все! Поедем в деревню на пикник, и мальчика с собой возьмем, как только я начну выходить… Исидора приготовит закуску… Чудесный денек проведем — на славу отпразднуем наше выздоровление!

— Поедем, поедем, — восторженно подхватил скряга, совершенно забыв, какую «деревню» посулил он мысленно Мартину. — Будем веселиться, подавать милостыню всем беднякам, каких повстречаем… Ох, словно гора с плеч свалилась, как только я сделал вам добро!.. Нет, нет, и не благодарите… Мне пришло в голову, что я, пожалуй, могу сделать для вас побольше…

— Что же? Ну-ка скажите, дон Франсискито.

— У меня мелькнула мысль… Впрочем, она и раньше приходила мне на ум… Если у Исидоры целы бумаги, подтверждающие ее права на наследство Арансисов, надо бы попытаться оттягать его…

Исидора взглянула на ростовщика не то с удивлением, не то с испугом.

— Опять? — только и вымолвила она.

— Да, да, дон Франсиско прав, — торопливо вмешался чахоточный; он весь сиял от радости, в упоении предаваясь самым несбыточным мечтам. — Надо попытаться… Мы не можем махнуть на это рукой.

— Я подозреваю, — добавил Торквемада, — что адвокаты, которые вели тогда ваше дело, не больно-то ловки… или их подкупила старая маркиза… Но посмотрим… посмотрим…

— Только бы мне разделаться с этой простудой… Исидора, беги живее выкупи мое платье, я хочу встать… Мне сразу стало лучше. Так и разбирает охота взяться за палитру. Как только мальчик ваш выздоровеет, дон Франсиско, я напишу с него портрет.

— Спасибо, спасибо… вы очень добры… Мы все трое добрые люди, не правда ли? Ну, поцелуемся еще раз, и молите за меня бога. Мне надо бежать: я в таком беспокойстве, что и себя не помню.

— Пустяки, мальчику лучше, он теперь спасен, — твердил художник, все больше и больше воодушевляясь. — Я это знаю наверняка, я так и вижу его живым и здоровым.

Исидора собралась было в ломбард выкупать вещи, но кашель с такой силой стал душить бедного художника, что ей пришлось остаться.

Расточая самые сладкие, какие он только знал, выражения, дон Франсиско простился и, сунув под плащ этюды, вышел. Спускаясь по лестнице, он бормотал: «Право, славно быть добрым… сразу от сердца отлегло. Ох, хоть бы сбылись слова Мартина! Хоть бы Валентинито ожил — плоть моя, жизнь моя! Но нет, я не верю, не верю. У этого сумасброда просто бред, как у всех безнадежных чахоточных: они всегда обольщаются… Как знать! На свой счет может, он и обольщается, а про других угадывает правду? Самому ему долго не протянуть… Да, но как раз умирающие ведь и бывают ясновидцами… Может быть, ему было видение о Валентине. Бегу, бегу… Как мне мешают эти проклятые картины! Пусть теперь только посмеют назвать меня выжигой и Душегубом ! Подарить три тысячи реалов — это не фунт изюма! Скажут еще, пожалуй, будто я возместил убыток картинами, — да за них и половины не выручить! Разве что, когда чахоточный умрет, цена на них поднимется… Ведь на этом свете все так: пока художник жив — никому до него дела нет, а как только протянет ноги от нужды и непосильной работы — до небес превознесут: он-де гений, и я, уж не знаю кто… Господи, доберусь ли я наконец до дому? Кажется так далеко, а ведь на самом деле близехонько».

Перепрыгивая через две ступеньки, Торквемада взбежал по лестнице. Дверь ему открыла тетушка Рома; одним духом она выпалила:

— Сеньор, мальчику полегчало.

Услышав это, дон Франсиско отшвырнул картины и обнял старуху. Ветошница расплакалась. Душегуб трижды поцеловал ее в лоб и помчался прямо в спальню больного. Руфина бросилась ему навстречу:

— В полдень он вдруг затих, папа… Видишь? Спит наш бедный ангелочек. Как знать… может, он и поднимется. Но я еще не смею надеяться… что-то будет к вечеру?

Торквемада был вне себя от волнения и тревоги. Нервы его так напряглись, что он не находил себе места и не знал, то ли засмеяться от радости, то ли залиться слезами. И опять он заметался по дому: из столовой — к дверям детской, оттуда — в свой кабинет, я из кабинета — в туалетную комнату. Вдруг он позвал тетушку Рому и, усадив ее в своей спальне, спросил:

— Тетушка Рома, ты веришь, что мальчик поправится?

— На все божья воля, сеньор. Я и вчера вечером и сегодня утром так молила кармелитскую божью матерь — уж дальше некуда. Ревьмя-ревела, гляньте, глаза у меня какие…

— И ты думаешь…

— Я надеюсь, сеньор. Пока дитя живо, надо надеяться, что б там врачи ни говорили. Захочет спасти его пречистая дева, так придется всем докторам восвояси убраться. Да и то: задремала я вчера на молитве, и мерещится мне, будто пресвятая близко-близко ко мне спустилась и кивает, кивает головой: «да», дескать. А вы молились, сеньор?

— Разумеется, что за вопрос! Я сейчас тебе открою одну важную тайну. Смотри.

Он отпер старинное бюро, в ящиках которого хранил ценные бумаги и заклады: одни уже полностью перешли в его руки, другие еще могли быть выкуплены. Медленно открывал он футляры с драгоценностями, и в рыбьих глазах тетушки Ромы отражалось ослепительное сияние камней. Никогда не доводилось ей видеть такого богатства: изумруды величиной с грецкий орех; бриллианты, излучавшие потоки света; рубины — словно зернышки граната; изящные ювелирные изделия из золота высшей пробы — сокровища, стоившие сотни и сотни тысяч… Наконец Торквемада нашел то, что искал: огромную, не меньше лесного ореха, жемчужину с чудесным матовым блеском и, зажав ее в пальцах, показал старухе.