Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Суетные эти планы вызвали прилив сил в душе Торквемады; в девять часов утра, поднявшись и одевшись, он уже твердо и спокойно отдавал распоряжения; плотно позавтракал, принимал друзей, приходивших утешать его, и всем твердил одно и то же:

— Смирение!.. Что нам еще остается… Святым ли заделаться, Иудой ли — прок один. Сочувствия и милосердия к тебе, будет столько же. Ох, уж это мне милосердие! Славная удочка — дураки на нее без приманки ловятся!..

И вот состоялись пышные похороны, и стеклись на них толпы народа — все люди почтенные и уважаемые, к вящей гордости тщеславного Торквемады. То был единственный бальзам для глубочайших ран его души. В скорбный день, когда тело чудесного ребенка снесли на кладбище, в доме разыгралась горестная сцена. Руфина, бродившая по дому, вдруг увидела, как отец ее выходит из столовой с побелевшими усами. Она перепугалась, решив, что он внезапно поседел. Оказывается, безутешный отец, охваченный невыносимой мукой, пошел в столовую, снял со стены грифельную доску, еще хранившую следы решения задач, — для него она была словно слепок, запечатлевший обожаемые черты сына, — и осыпал поцелуями холодную черную поверхность. Мел пристал к мокрым от слез усам ростовщика, который словно вмиг постарел. Все присутствовавшие при этой сцене были растроганы и даже прослезились. Дон Франсиско унес доску к себе в комнату, велел заказать резчику дорогую золоченую раму, вставить туда доску и повесить ее в спальне на самом виду.

На следующий день, едва наш герой открыл глаза, его охватила лихорадка повседневных забот. Руфина, убитая горем и измученная бессонными ночами, не могла хлопотать по дому; сиделка и неутомимая тетушка Рома по мере сил взяла на себя ее обязанности.

И вот, войдя утром к великому инквизитору с чашкой шоколада, тетушка Рома застала его уже на ногах: он сидел за письменным столом, лихорадочно строча цифры на бумаге. Старая ветошница, — читателю это уже известно, — на правах своего человека в доме, позволяла себе обращаться с хозяином, как с равным. Она подошла поближе, положила ему на плечо свою костлявую холодную руку и сказала:

— Беда ничему до научила вас. Опять расставляете сети — бедняков душить. Плохо вы кончите, и бог вас осудит, если не исправитесь.

Торквемада обернулся, глянул на нее (глаза у него совсем пожелтели) и ответил:

— Я поступаю, как мне заблагорассудится, старая ты образина. Хорош бы я был, коли б спрашивал у тебя, что мне надо делать, хоть ты и древнее самой библии. — На краткий миг взгляд его задержался на испещренной цифрами грифельной доске; потом он вздохнул и продолжал: — Расставляю я сети или нет — ни тебя и никого другого это не касается. Теперь-то уж мне все известно и про тот свет и про этот. Черт побери! Чуял я, что ты будешь опять соваться со своим милосердием… А я тебе так отвечу: с носом я остался из-за твоих добрых дел. Чтоб я еще пожалел кого-нибудь? Дьявол! Да я скорее дам себе на лбу клеймо выжечь!

Их было трое неразлучных друзей: Роза, Пинин и Кордера. Луг Сомонте — треугольный лоскут зеленого бархата — ниспадал, словно полог, по склону холма. Один из углов этого зеленого треугольника огибала железная дорога Овьедо — Хихон, а у вершины его, как победный штандарт, возвышался телеграфный столб с белыми чашечками и ровно натянутыми, убегающими вправо и влево проводами. Столб этот воплощал для Пинина и Розы обширный, неведомый, таинственный, внушающий страх и совершенно непонятный им мир. Изо дня в день присматривался Пинин к спокойному, безвредному, добродушному дереву, без сомнения желавшему утвердиться в их деревне и во что бы то ни стало казаться простым сухим стволом.

Наконец после долгих колебаний мальчуган осмелился подойти к нему, а затем и взобраться почти до проводов. Но у Пинина не хватало решимости дотронуться до самого верхнего изолятора, который напоминал ему кофейные чашечки, — он видел такие в монастыре Пуао. Сидя на столбе, мальчик каждый рад испытывал перед таинственной неизвестностью благоговение и страх и спешил соскользнуть вниз, чтобы почувствовать под ногами знакомую землю.

Роза, менее храбрая, чем Пинин, но более зачарованная неизведанным, довольствовалась тем, что прикладывала ухо к сосновому столбу и подолгу простаивала, вслушиваясь в монотонный гул проводов, звеневших под напором ветра. В этом гудении, порой столь же резком и сильном, как звук камертона, Розе чудились далекие «бумаги», «письма», летящие по проволоке, непонятный язык, на котором переговаривались незнакомые ей люди. Но девочка не испытывала ни малейшего желания узнать, о чем же говорят эти люди, живущие в разных уголках далекого мира. Какое ей было до этого дело? Ее занимало гудение ради гудения — звук и его таинственность.

Кордера, более уравновешенная, чем ее товарищи, — и то сказать: ведь она была старше их, — воздерживалась от общения с цивилизованным миром и лишь издали созерцала телеграфный столб, созерцала с тем безразличием, которого он заслуживал. Она взирала на него, как на ненужную, мертвую, совершенно бесполезную вещь, не приходную даже для того, чтобы почесать бока. Ведь Кордера была старая корова, прожившая долгую жизнь. Она часами лежала на лугу, не тратя попусту времени, — опыт по этой части у нее был изрядный, — и больше размышляла, чем паслась, наслаждаясь безмятежной жизнью под спокойным серым небом родного края. Она больше заботилась о духовной пище — ведь и у животных есть душа, — и не будь подобное сравнение нелепым, мы сравнили бы размышления умудренной опытом коровы с величавыми назидательными одами Горация.

Кордера с нежностью бабки любовалась играми своих пастушат. Если бы она умела улыбаться, то непременно улыбнулась бы, узнав, что Пинин и Роза обязаны следить за ее поведением: не позволять ей убегать, забираться на железнодорожную насыпь или заходить в чужие владения. Но ей ли было лазить по насыпям, ей ли забредать в соседские поля!

До того ли ей было теперь? Ей лишь бы пощипать немного травы, — с каждым днем она ела все меньше, — но пощипать дельно, с толком, не глазея понапрасну по сторонам; выбрать самую сочную траву, а затем блаженно улечься, пережевывая, как жвачку, свои мысли, и наслаждаться драгоценной возможностью не страдать, а просто дышать и жить. Вот что было самым важным в ее жизни, а все остальное — опасные, безрассудные авантюры.

Кордера уже не помнила, когда у нее появлялись игривые желания. Бык, бешеные скачки и прыжки по полям и лугам — все это было так давно!