Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Мать Курро умерла, а отца недавно посадили в тюрьму; и мальчик отправился в Мадрид, страстно желая прийти туда как можно скорее, передать писарю отцовское письмо и хоть немного отдохнуть. А что будет потом, что будет завтра?.. Черт возьми! Нечего вешать нос, даже если бы его, Курро, оставил сам бог. Они с Мадроньо снова отправятся в путь, — они уже привыкли к этому: будут бродить с места на место, неуверенные в завтрашнем дне, не помня, как прошел вчерашний.

Нечего унывать, ведь он так сдружился с осликом, что теперь уже не чувствует себя одиноким. Мадроньо — хороший товарищ, ласковый, послушный, смирный. «Посмотрим, что скажет писарь, а потом я сам посмотрю, что делать…» — думает мальчик. Да, но что делать? На это не так-то легко ответить. От этих мыслей Курро становится страшно, он иснуганно поворачивается к ослику и кричит ему:

— Давай, давай! Скоро придем!

И малыш сам ускоряет шаг и еще ниже опускает голову, а осел понуро и тяжело бредет следом ним.

Всякий раз, когда Курро начинает думать о будущем, личико его становится печальным, и он невольно вспоминает свои недавние игры и утехи, смуглолицую, пестро одетую женщину, которая приберегала для него лакомые кусочки и целовала; его; вспоминает он и стройного, ловкого мужчину с суровым лицом и жестким взглядом, который обычно говорил с ним очень строго и не раз драл его за уши. Но, несмотря на свою грубость и дурной характер, отец всегда шел пешком, в то время как Курро с матерью ехали на Мадроньо; и это он, отец, отдавал сыну первый глоток горячего и метал громы и молнии, если кто-нибудь обижал мальчика. Всего этого теперь не вернешь: мать на кладбище, отец в тюрьме, а он с Мадроньо идет в Мадрид.

Друзья подходили к городу; писарь жил где-то недалеко, на окраине, — каких-нибудь двадцать минут ходьбы.

Отзвук могучего дыхания города, его шумной, кипучей, полнокровной жизни доносился до Курро: по шоссе группами шли рабочие, ехали повозки, покрытые густым слоем пыли и грязи; женщины в шелковых косынках и вязаных шарфиках судачили, возвращаясь с рынка.

Осел шел с каждой минутой все медленнее и тяжелее и наконец совсем остановился.

— Иди, иди, Мадроньо! — понукал его мальчик, дергая за уздечку и замахиваясь палкой. Но Мадроньо, несмотря на строгий приказ хозяина, не двигался с места. Дрожь пробежала по его телу, болезненная судорога свела его пасть, обнажив два ряда желтых зубов. Мадроньо попытался было шагнуть, но зашатался, точно пьяный, и снова замер: уши у него повисли, спина выгнулась еще сильнее, ноги подкашивались.

— Идем, Мадроньо! — еще раз позвал мальчуган. — Идем, мне некогда.

Осел шагнул раз-другой, затем, задрав голову и шумно втянув свежий вечерний воздух, рухнул на землю и забился в судорогах.

— Вставай! — закричал Курро.

Вокруг уже собралась толпа зевак — посмотреть на бесплатное зрелище.

— Вставай, Мадроньо! Говорят тебе, вставай сейчас же! — твердил мальчик, дергая за уздечку. Курро удалось приподнять голову осла, он даже ударил его палкой, но все было напрасно.

Мадроньо невидящими глазами смотрел на Курро. Встать! Да разве он может встать! И разве он не напрягал усилий? Осел еще раз попытался подняться, но после краткой и безуспешной борьбы с самим собой снова рухнул и забился головой о землю.

— Пойдем, паренек, — сказал какой-то мужчина, обращаясь к Курро. — Ты что, не видишь? Твой осел подыхает. Оставь его в покое.

— Как так подыхает?

— А ты что ж, не видишь?

Мужчина был прав. Мадроньо околевал от старости, слабости и голода, вызывая своим жалким видом, своей агонией смех собравшихся зевак.

— Недурной чехол вышел бы на мой сундук, — заметила, подходя, какая-то женщина.

— Приведите к нему священника! — выкрикнул из толпы местный вольнодумец.

Курро широко раскрыл глаза и, крепко сжав кулаки, безмолвно смотрел на Мадроньо. Осел сделал сверхъестественное усилие, чуть-чуть приподнял голову, открыл пасть, жалобно вздохнул, шевельнул ушами, дернулся и застыл.

— Отошел в вечность, — пародируя надгробное слово, изрек какой-то шутник.

Курро побелел, как полотно, упал на колени рядом с ослом, обнял его за шею и заплакал навзрыд.

— Пойдем, мальчик! — снова послышался тот же голос. — Вставай! Чего уж так убиваться из-за околевшей скотины?

— Ах, сеньор! — рыдая, отвечал цыганенок. — Что же мне делать? Как не плакать? Он был моим единственным другом, а теперь я остался совсем один. Где я найду себе такого друга?

Толпа давно разошлась, последние лучи заходящего солнца скрылись за горизонтом, а мальчик все еще плакал…

И мальчик прав: ему было от чего прийти в отчаяние: ведь так трудно встретить в жизни настоящего друга, хотя бы это был простой осел!

Отвесные лучи солнца беспощадно раскаляют широкое шоссе, одну из тех государственных дорог Кастилии, где путник напрасно ищет по обочинам деревцо, чтобы укрыться в его тени, или ручеек, в котором он мог бы утолить жажду. Выжженные, бесплодные поля, суровые обрывистые холмы, много света в небе и мало радости на земле — вот картина природы, изнывающей от жажды и зноя, природы, погруженной в дремоту и безмолвие. Лишь изредка, подняв тучи пыли, вспорхнет из жнивья перепелиный выводок, перепела с звонким криком кувырнутся в воздухе и исчезнут, а пыль, словно пронзенная солнечными лучами, падает золотым дождем на дорогу.

Стоял душный августовский вечер, безлюдное шоссе и раскинувшиеся вокруг поля казались особенно бесприютными. И словно затерянный в этой пустыне, измученный зноем, задыхаясь от им же поднятой пыли, едва в ней различимый, двигался маленький, убогий караван.

У всякого, увидевшего этот караван, он должен был вызвать сострадание и душевную боль, но люди привыкли смотреть на подобные вещи, не замечая их. Люди надеются на милосердие божие, — но ведь и бог часто смотрит рассеянным взором.

Маленький караван состоял из женщины, трех детей и осла. Впереди медленно и устало брела женщина, полуоткрыв рот и тяжело дыша. Босая, в лохмотьях, покрытая пылью, она несла на руках грудного ребенка, завернутого в латаную тряпку. Ребенок мял ручонками материнскую грудь, силясь выжать из нее хоть каплю молока.

Женщина была молода; ее черные блестящие глаза, яркие красные губы, ровные белые зубки и стройный стан говорили о том, что прежде она была хороша собой, но безмерная нищета изменила и состарила ее раньше времени: кожа на лице огрубела и покрылась морщинами, пряди грязных и спутанных волос прилипли к потному лбу.

От былой красоты у бедняжки остались лишь черные выразительные глаза; теперь они с любовью были устремлены на смуглое личико сына.