Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Уйти на покой! Отдать в чужие руки заботу о своем добре! С ума они посходили!.. Видеть свою землю лишь мельком, словно чужой, словно прохожий! Глупости все это. Разве он может отвыкнуть, разве может бросить хозяйство и жить тихо, без дела, стать чужим, не видеть, как ясным зимним утром проникает лемех в трепетную и влажную землю, куда рука сеятеля бросит животворящее семя; не видеть, как в знойный августовский полдень молотят и веют пшеницу, как золотое зерно течет на землю, и покрывает ее, и растет остроконечной горой. Нежиться дома в тени виноградной беседки, когда острый нож срезает с лозы сочные гроздья и тележка везет их в давильню, и парни их топчут, распевая веселые песни, пока сусло не потечет в бочки, а там — забродит и польется багряной струей, утоляя жажду и веселя сердце. Не последить за тем, как собирают фрукты, как стригут овец, как мелют муку, как выжимают оливковое масло. Этого они хотят? Так вот — не дождутся! Он своего не бросит, он все обойдет, всюду побывает, за всем посмотрит. Верхом объедет, пока еще держится крепко в седле. Не сможет — так в повозке. А то и ползком.

Кто же другой справится? Сыновья? У них хватает забот с женами. Нанять человека? Это все равно что вора взять в дом, мошенника: он только о своей выгоде будет думать, а ты сиди тихо и смотри, как тебя грабят у тебя же под носом. Нет уж, не выйдет! Бросить землю? Да как на это решиться, если он так ее любит? Ведь он летом окна на ночь не закрывает, чтобы слышать ее, а ставни он всегда держит открытыми, чтобы не упустить ни одного солнечного луча — даже вот того первого, бледного, который почти что не светит, точно небо еще и не проснулось.

Он выходил из себя, стоило только заговорить об этом.

То один, то другой из сыновей звал его жить к себе и обещал о нем заботиться. Но дядюшка Роке неизменно отказывался. Если б они не были женаты — что ж, он пошел бы. А так, когда у них на шее жены и дети, — нет, не пойдет. У семейного свои заботы. Он знал, что если пойдет жить к одному из сыновей, другие обидятся, а они и без того достаточно ненавидели друг дружку из-за будущего наследства. Так что незачем подливать масла в огонь, Нет, не надо ему ни сына, ни управляющего в помощники. И тот и другой обворуют. Он и один справится.

Так шли годы, и дядюшка Роке совсем сдал. Он уже не мог сесть на лошадь. Только усилием воли держался он на ногах и, опираясь на узловатую палку, обходил свои владения, по-прежнему присутствовал на всех полевых работах. Но недуг все чаще приковывал его к дому. Он не мог поспеть всюду, и батраки разленились, работа в хозяйстве, пошла хуже, урожаи стали меньше. Так обстояли дела; дядюшка Роке был вправду очень болен, и врачи настаивали на полном покое. Тогда сыновья решили убедить его переменить образ жизни. Как-то раз они собрались вечером, сели в кружок у его кресла и заговорили, а он молча слушал, поджав беззубый рот, не спуская с сыновей хитрых глаз крестьянина.

Старший сын — так было условлено — говорил за всех. Говорил он откровенно и даже резко, но была в его тоне какая-то грубоватая и ласковая прямота.

— Отец, вы уже ни на что не годны! Живете вы не по силам. Надо вам на покой, а за хозяйством присмотрят другие.

— Другие? Кто ж это? — спросил старик. — Чужого позвать?

— Ну нет! — хором ответили сыновья.

— А кто ж тогда? Из вас кто? Может, отдать хозяйство Антонио?

Сыновья бросили на предполагаемого избранника злобный н недоверчивый взгляд: «Как же, отдать все Антонио! Чтоб он всем распоряжался; чтоб ему досталось лучшее. Нет уж, не выйдет! Не допустим!»

Это было так ясно написано в их глазах, так ясно прозвучало в их ехидных ответах, что старик сказал, улыбаясь насмешливо и грустно:

— Вижу, это не пойдет. Да я и сам понимаю. Правда ваша, я уж стал совсем плох, и дела у нас пошли куда хуже. Что ж поделаешь! Потерпите. А пока что — я еще потружусь.

— Нет, отец. Вы должны отдохнуть. Так говорил доктор, и мы так думаем.

— Ну, посоветуйте, как все уладить.

— А вот поглядите-ка, что мы надумали.

— Что ж такое?

— Передайте нам землю. Поделите ее, как хотите. Меньше будем сутяжничать, когда вы умрете. Каждый справится со своей долей не хуже вашего, а вы живите себе на покое, у кого-нибудь из нас — сами выберете. Мы все рады вас в дом взять и уж постараемся вам угодить.

— Вот оно что, — насмешливо протянул дядюшка Роке. — Хотите мне при жизни наследовать.

— Это мы-то?

— Вы. Да я не сержусь. Так вам и положено — об этом думать. Только вот послушайте, что я вам расскажу.

Еще когда вы маленькие были, снял я у нас из-под крыши воробьиное гнездо. Принес домой и посадил птенчиков в клетку, а клетку поставил на окно. Родители ихние увидели и давай кружиться над тюрьмой и так жалобно пищать. Наконец один улетел и вернулся скоро обратно, а в клюве у него зернышко; вернулся он прямо в клетку и покормил птенчиков. А потом другой улетел — и тоже принес зернышко. Так они их и кормили, все равно как раньше, когда еще под крышей жили.

Подросли птенчики, и крылья у них окрепли, — уже в клетке своей летали. А родители все их кормили. Когда дети совсем выросли, я поставил перед клеткой силок; родителей словил, а птенцов выпустил на волю. Запер я клетку, а дальше — вот что было… Угадаете? — спросил дядюшка Роке зло и насмешливо. — Родители померли с голоду, — не поделали детки их кормить.

— К чему вы это говорите? — спросил старший сын.

— А вот к чему: не буду я свою землю делить. Идите по домам, а я останусь здесь. Не дам я себя запереть в клетку.

И дядюшка Роке, громко расхохотавшись, ушел к себе в комнату.

Они были женаты месяц… Как любили они друг друга до свадьбы! И какой прелестной четой стали теперь! Люди останавливались на улице, посмотреть на них, указывали на них друг другу, восхищаясь талантом и известностью мужа и красотой жены — ее невинным кокетством, сиянием синих глаз, мягкими линиями тела, прекрасным обликом, в котором сливались черты недавней девушки и рождающейся женщины.

В муже все внушало симпатию: суровый, четкий профиль, пытливый и твердый взгляд, устремленный в будущее, ясный лоб, за которым угадывалось неустанное движение мысли, волевой рот, усы, густая бородка и сильная шея. Привлекала порывистая легкость его движений. Аристократическая небрежность одежды придавала ему особую, только ему одному присущую, элегантность — элегантность живого человека, а не манекена. Да, жена могла им гордиться!

А она… Наслаждением было смотреть на нее, такую прелестную, такую изящную и счастливую. Она шла, крепко опираясь на его руку, опустив глаза и приоткрыв рот, — как будто еще взволнованная первым поцелуем любви, тем поцелуем, которого женщина и ждет и боится. Она шла по улице, стройная, прекрасная, сияя счастьем; переступая маленькими ножками, обутыми в башмачки мягкого черного сафьяна, и казалась (если душа ее соответствовала облику) чудесным воплощением счастливого будущего.