Хуан Валера - Испанские повести рассказы

Весь в пыли стоял он посреди дороги, окруженный сундуками, таившими приманку для грубых сердец его родни; в обмен на богатства, заключенные в этих баулах и потерявшие для него прежнюю цену, он надеялся получить если не любовь, то по крайней мере уход и заботу.

Индианец все еще медлил. Надо было крикнуть, как некогда в детстве: «Эй, Рита!» На крик сбегутся обитатели фермы и втащат на косогор его багаж… да и сам он вряд ли взберется по крутому склону без посторонней помощи. Но он не спешил кричать: так хорошо ему было среди тишины и спокойствия мирной и приветливой деревенской долины. Люди, пожалуй, будут не столь дружелюбны. Предполагаемые наследники скорей всего встретят его с лицемерно-подобострастной улыбкой, едва скрывая беззастенчивую алчность. Наконец он решился.

— Эй, Рита! — закричал он, как бывало, когда пас здесь коров, а сестра носила ему из дому полдник.

Спустя несколько минут Пепе уже отдыхал от объятий Риты, ее супруга Льянтеро и пятерых племянников, сидя на галерее в старом кожаном кресле — наследстве далеких предков.

Воздух родного края не принес облегчения больному. Всю ночь он метался в бреду, и к обрывкам воспоминаний примешивалось горькое чувство разочарования: пустым и холодным оказался очаг, о котором он так мечтал на чужбине… Болезнь снова приковала Пепе к постели, он снова был во власти страданий. Вместо вожделенного кукурузного хлеба пришлось сесть на диету. О боронье — его заветном лакомстве — не могло быть и речи; но Пепе желал хотя бы взглянуть на него: он просил положить ему на одеяло желтый ломоть этого хлеба бедняков, чтобы подержать, помять его в руках…

— Ради бога! Сколько твоей душеньке угодно! — Льянтеро, завистливый шурин-неудачник, готов был променять весь урожай кукурузы на содержимое заветных сундуков, не говоря уже о богатствах, оставшихся за морем.

Рита, как и опасался Пепе, стала совсем другой. От прежней детской любви не осталось и следа; перед ним была деревенская матрона, слепо послушная своему мужу; ей передались даже пороки Льянтеро. Любовь к пяти отпрыскам еще усиливала скупость супругов. Племянники смотрели на дядю как на источник несметного, сказочного богатства и досадовали, что он не так уж плох, как ожидали.

В заверениях, знаках внимания, заботах, уходе и показном сочувствии не было недостатка. Но Пепе чувствовал, что умирает одиноким у очага своих предков.

Льянтеро, хоть и слыл самой хитрой лисой в округе, с трудам скрывал свое алчное нетерпение.

Как только Пепе смог подняться с постели, он, держась за мебель и за стены, проковылял на скотный двор и долго вдыхал всей грудью запах хлева, навевавший на него воспоминания далекого детства. Коровьим молоком пахли руки Пепы Франсиски, его матери… В поисках невидимых следов далекого детства больной чуть не ползком обшаривал дорогие ему закоулки, а шурин и племянники тем временем неотступно кружили возле сундуков, не сводя хищных глаз с сокровища, до которого им не терпелось дорваться. Видя это, Пепе отдал им ключи; алчность запустила руки по локоть в его богатства, дом наполнился драгоценными, диковинными предметами, чье назначение не было даже известно этим невежественным скрягам, — а обреченный на смерть индианец из последних сил плелся в огород, чтобы подставить лицо солнцу, и тщетно пытался исторгнуть хоть каплю ласки из сердца сестры — той Риты, что так любила его когда-то.

Агония началась внезапно, и вновь, как навязчивая идея, возник в предсмертном бреду недосягаемый, сладостный образ, вновь ожила безумная прихоть его души: «поесть бороньи». Скрежеща зубами, просил он дать ему кукурузного хлеба, подносил его к губам… но кусок не шел в горло: инстинкт больного подсказывал, что пища не будет переварена. Тяжелое, клейкое желтое тесто, бывшее в его мечтах символом здоровья, символом безмятежной деревенской жизни, вызывало у него тошноту.

Льянтеро в нетерпеливом ожидании крупного наследства добрался уже до дна сундуков. Каждое утро, поощряя манию умирающего, он потчевал его великолепным маисовым пирогом, дымящимся, поджаристым, с хрустящей корочкой…

Однажды на рассвете больному почудилось в бреду, что наконец-то он вволю поел желтого кукурузного хлеба, бороньи поселян, чья долгая жизнь мирно течет под родным кровом, среди любящих близких. В предсмертной агонии его пальцы ухватились за край одеяла и натолкнулись на кусок маисового пирога, кроша и разминая его…

— Мамочка, пирога! Молока и бороньи! Мама, дай мне бороньи, — бормотал умирающий, но никто уже его не понимал.

Рита изредка всхлипывала, стоя в ногах постели. А в соседней комнате Льянтеро и сыновья рылись в вещах индианца, ссорясь из-за добычи, переругиваясь шепотом, чтобы не разбудить мертвеца.

Дядюшка Роке был настоящий арагонский крестьянин — широкоплечий, костлявый, крепко сколоченный. Спина его уже согнулась, а ноги все еще были сильны; он легко носил бремя своих семидесяти лет и своего большого хозяйства. Его фермы и земли оценивались местными знатоками в сто пятьдесят тысяч дуро. Он сам за всем смотрел, не пропуская ни одного дня, — сам объезжал на старой кляче свои владения, следил за жатвою в августе, и за сбором винограда в сентябре, и за севом в зимние месяцы; за стрижкой овец весной, и за сбором фруктов осенью — за всеми работами, круглый год, в зной и в холод, в вёдро и в ливень. Он ездил жарким летом по сожженной земле, а в ледяную стужу — по белой однообразной простыне снега, расстилавшейся от долины до высоких горных вершин.

Дядюшка Роке всюду поспевал сам, не доверял никому. Каждое зерно проходило через его пальцы, раньше чем упасть в землю, в его собственную землю, которую он любил с нежностью доброго деда и с жадностью ревнивого любовника, в ту землю, с которой он никогда не расставался. Он был ей сыном — даже больше, чем сыном, — он был одним из плодов земли. Они так сроднились, что и внешне стали похожи.

Приземистый, узловатый, крепкий, дядюшка Роке походил на старый дуб, одаренный по прихоти природы способностью двигаться. Кожа его, дубленная непогодой, приобрела оттенок вспаханной земли; казалось, один и тот же плуг прорезал борозды в поле и морщины на его лице. Борода у него росла пучками, как растут сорняки в поле. И даже голова — остроконечная, увенчанная седыми волосами — напоминала горную вершину, покрытую вечным снегом, что высилась на горизонте. Дядюшка Роке был частью земли. Он уходил в нее корнями.

Ни деньги, ни его сыновья (четыре парня, все давно женатые), ни годы, ни заботы не могли склонить его уйти на покой, к тихому и мирному житью обеспеченного старика. Тяжелый труд от зари до зари подорвал его здоровье. Часто зимними ночами сухой кашель разрывал ему грудь. И летом он нередко задыхался, останавливался и прислонялся к дереву. Врач много раз советовал ему бросить работу, отказаться от ежедневного труда. Но дядюшка Роке только пожимал плечами, смеялся над советами и над хворью; каждый день вставал он чуть свет, выпивал стакан водки, седлал лошадь — и в поле, все проверить, за всем присмотреть: чтоб батраки не ленились, чтоб урожай был обильный, чтоб хорошо обходились с землей — с его возлюбленной, с единственной женщиной, всегда платившей сторицей за постоянство и заботы.