Дежё Костолани - Избранное

В дальнем углу, возле пальмы, под портретом короля Франца-Иосифа I в венгерском генеральском мундире, разместилось более людное общество, которое каждый день между завтраком и обедом заходило сюда перекусить. Официанты увивались вокруг их стола с особой предупредительностью. Туда несли отварную говядину, сосиски с красным перцем и пиво в кружках, которые опрокидывались одна за другой. Вайкаи знали из них только близорукого доктора Галя, своего домашнего врача, большого любителя светской жизни, который дневал и ночевал в кофейных, ресторанах, театрах — неизвестно, когда успевал и лечить, да скромного, симпатичного аптекаря Прибоцаи. Этот занимал за столом место вице-председателя и все кивал доброжелательно головой, покрытой редкими, русыми когда-то волосами, которые лет десять как утратили свой первоначальный цвет, но все не могли окончательно поседеть и приобрели непонятный лиловатый оттенок, будто крашеные.

Впрочем, были там и самые сливки городского общества.

Был управляющий шарсегским филиалом Аграрного банка папаша Фехер; был прокурор Галло, который произнес уже свою непреклонную речь против убийцы-шваба, и много, много других.

Фери Фюзеш завершил свое дело чести — доброй ссорой, поставив жесткие условия. Об этом он как джентльмен и благородный человек никому не говорил, кроме городского врача доктора Галя, которого отвел в сторонку, за длинный стол, и там, улыбаясь с наивозможной сладостью, сообщил, что господа дерутся завтра утром в роще, на обычном месте, надо бы все необходимое захватить. Диагноз? Смерть от истощения; конечно, от нервного истощения.

Двери отворялись каждые пять минут. Почти все новоприбывшие пополняли компанию доктора и аптекаря.

Спустя час, после занятий, явились и учителя: преподаватель физики и математики строгий Майвади и латинист Сунег.

Доктор Галь тут же усадил Сунега рядом, обхватил его запястье большим и указательным пальцем, левой рукой вынул золотые часы и, ни слова не говоря, стал считать пульс.

Бедняга Сунег успел уже подзарядиться. Года два назад родные упрятали его в санаторий с несомненными признаками белой горячки, и там он немного опамятовался. Но по выходе опять взялся за прежнее.

Когда-то это был незаурядный талант, но в Шарсеге начал пить и сделался форменным алкоголиком. Школьники передавали по секрету, что он всегда носит с собой заветную бутылочку палинки и даже во время урока нет-нет да и выбежит хлебнуть в коридор. Вот уже несколько месяцев он совсем потерял сон и никак не мог согреться, даже летом кутался в теплое пальто, а башмаки набил ватой, чтобы пальцы не мерзли. Одутловатое лицо его и двойной подбородок были багрового цвета, а детски-голубые глазки слезились. Даже сейчас, днем, он был вдребезги пьян.

Холодное, как лед, запястье Сунега дрожало в теплой руке доктора Галя. В зимнем пальто с поднятым воротником сидел он и робко, как ученики — на него самого, поглядывал на врача.

Тот захлопнул часы, мягко щелкнув золотой крышкой, и поднял глаза на Сунега, чтобы воззвать, как всегда, к его благоразумию. Обрисовал перед ним все привлекательные стороны жизни; напомнил о жене и дочке на выданье; попытался разбудить честолюбие, похвалив его ученые публикации в «Вестнике филологии». Не скрыл и того, какой ужасный конец его ожидает, буде он не изменит немедля своего образа жизни. Сунег слушал, мигая белесыми ресницами. Грузное его туловище раскачивалось из стороны в сторону, исхудалые коленки тряслись мелкой дрожью. Наконец, вняв совету, он заказал только стакан столового вина.

Вайкаи уже поднялись, когда вошел Балинт Кёрнеи в сопровождении двух человек.

Один был популярный в городе комик Сойваи. Другой, высокий, в цилиндре, элегантно, с иголочки одетый, — кумир местных дам и девиц, первый любовник Имре Зани.

Компания за длинным столом, которая и прежде вела себя непринужденно, разошлась вовсю. Кёрнеи встретил утробный рев. А тот, как и подобает предводителю барсов, расправил плечи и рявкнул зычно, словно принимая парад:

— Здорово, господа!

Застольное общество барсов образовалось в Шарсеге лет двадцать тому назад с достойной целью поощрять мужскую дружбу и потребление алкоголя. Барсу полагалось лить его в глотку, не отлынивая, от зари до зари, безразлично, лезет или уже не лезет.

Акош тоже со дня основания принадлежал к их числу, но быстро отстал — «скис», по их выражению, и больше с ними не знался. Другие выбыли, пав жертвами алкогольного отравления, цирроза печени: обычная участь всех мужчин в Шарсеге. На могилы их общество ежегодно возлагало венки, Кёрнеи произносил речь, и барсы — совсем котята и уже матерые — плакали от умиления, сознания, что вот до седых волос не уронили, не посрамили своего звания.

Для каждого найдя какое-нибудь теплое словечко, Балинт Кёрнеи устроился среди них и уже поднес было пивную кружку к губам, как вдруг заметил Акоша, давнего своего собутыльника, приятеля еще юношеских лет. Ба! От неожиданности Кёрнеи чуть со стула не свалился и помахал Акошу рукой.

— Сервус [16] Сервус (от лат. раб, слуга) — привет, здравствуй, до свиданья. , старина! — крикнул он ему через весь зал, как водится в провинции.

— Сервус, сервус.

Все связи между ними, собственно, уже порвались. Иногда пришлет только Кёрнеи куропаток или диких уток, поохотясь у себя в имении.

Тем не менее оба обрадовались при виде друг друга.

Компания, услышав обмен приветствиями, примолкла и обратила лица к своему обожаемому председателю, который принялся им что-то растолковывать — с кем поздоровался, наверно. Некоторое время барсы почтительно, хотя не без тайного сожаления взирали на одинокую супружескую чету. Кёрнеи встал и направился к ней.

— Добро пожаловать, Акошка, — еще не доходя, прогремел он, поцеловал руку супруге и, обмениваясь с Акошем рукопожатием, прибавил со смехом: — Это в анналы надо занести. Какими судьбами?

— Да вот, обедали, — ответил Акош и начал путано что-то объяснять.

— Эх ты, — перебил его Кёрнеи, грозя пальцем, — старый барс, а изменил, совсем нам изменил. В клуб-то почему хоть не заглянешь?

— Да я, знаешь… Не пью, не курю, в карты не играю. Вообще постарел, — подумав, добавил он.

Оба кивнули понимающе и крутнули пальцем над головой, показывая, какую время выбрило тонзуру.

Поболтали о том о сем, припомнили знакомых, былые кутежи. Но Кёрнеи уже звали назад, к столу. Пришлось извиниться. Да и Вайкаи было уже пора.

Потихоньку выбрались они на улицу.

Ночью где-то прошел дождь и томительная жара спала. Солнце мягким, ласковым светом заливало все вокруг. Акош выпрямился, вздохнув полной грудью и ощущая приятное тепло во всем теле. Это началось пищеварение: съеденный обед оказывал свое действие, отдавая живительные соки организму.