Дежё Костолани - Избранное

Там, сгорбясь, в зеленом переднике сидел мастер, но не Вереш, а другой, хитрый и злобный, в форменной фуражке с жестяным номером. Он, конечно, давно уже все знал и, не взглянув даже на Акоша, с фамильярностью сообщника указал просто глазами на занавешенную стеклянную дверь. Акош рванулся туда и в полутемном проходе действительно обнаружил дочь: остриженный наголо и страшно изуродованный, его Жаворонок замертво лежал на полу с ножевыми ранами на обнаженной груди.

Жена что-то перекладывала, тихонько передвигаясь по комнате, боясь разбудить мужа, который беспокойно метался и прерывисто дышал, готовый вскрикнуть. Первый сон у него всегда сопровождался кошмарами, от которых он пробуждался со звериным воем и бешено бьющимся сердцем.

Подойдя, жена наклонилась и прикоснулась к его лбу.

Акош присел на кровати и выпил глоток воды.

Широко открытыми глазами неподвижно глядел он прямо перед собой.

Перед ним все еще стояли видения, которые без конца его мучили, повергая каждый раз в недоумение, почему та, которая ему всего дороже и в жизни — безобиднейшее создание, бедняжка, во сне оказывалась героиней самых чудовищных драм.

После таких кошмаров он еще сильнее любил своего Жаворонка.

Жена что-то толковала ему про телеграмму.

— Не пришла еще? — спросил Акош.

— Нет.

В эту минуту на кухне задребезжал звонок. Жена вскочила, побежала открывать.

— Вот она! — воскликнула она, возвращаясь и читая на ходу: «Доехала благополучно».

Акош взял телеграмму и долго, не веря своему счастью, смотрел на нее. «Доехала благополучно», — перечитывал он.

Окончательно успокоясь и улыбаясь своим недавним страхам, они разделись, погасили свет и задремали.

Да и пора уж: за полночь давно перевалило.

По субботам в город стекались хуторяне: это был базарный день.

Женщины прибывали еще затемно, трясясь на своих телегах по немощеным дорогам и усыпая их мусором. На базарной площади первым делом поились ревущие младенцы, которые гомозились в кузовах среди связок кольраби. Из-за голенищ вытаскивались бутылки с молоком и облепляемые мухами соски совались во рты голодным отпрыскам, которые жадно принимались глотать теплое, закисающее молоко.

Позже не спеша подходили сами кекбельские хозяева и останавливались на площади с коротенькими трубочками в зубах потолковать про падеж скота, про налоги. Ремесленники же открывали неподалеку собственный клуб, жалуясь друг другу, что деньги все куда-то подевались, нипочем не разживешься: господа свои придерживают, в сберегательные кассы кладут да в Аграрный банк — из пяти процентов.

Гудел, гомонил рынок, играл всеми цветами радуги на солнцепеке. Стручковый перец в мешках у торговок алел, как киноварь в лавке напротив. Разлопушили свои шелковистые бледно-зеленые воланы капустные кочаны. Лиловели виноградные грозди, белели тыквы, желтели снятые уже после Лёринцева дня переспелые дыни, источая тошнотно-тепловатый смрад. А дальше, к улице Петефи, в мясном ряду во всей своей варварской роскоши свисали с железных крючьев свиные полти и атлеты-подмастерья в белых рубахах дробили кости топорами. Внизу же, на углу улицы Бояи, постукивал, побрякивал глиняной посудой гончарный ряд. Птица квохтала, крякала, гоготала, служанки трещали языками, барыньки вздыхали, сетуя на дороговизну. И всех серебристо-серой фатой обволакивала вредоносная шарсегская пыль, которая уносила каждого десятого младенца в городе, а взрослым чуть не вдвое сокращала жизнь.

Картину эту наблюдал из зеркального окна кофейной редактор «Шарсегского вестника» Миклош Ийаш. На юном редакторе, которому едва исполнилось двадцать четыре, был высокий воротничок, модный английский костюм и узкий лиловый галстук.

Встав в половине десятого, Ийаш сразу поспешил сюда — просмотреть пештские газеты — и, хотя еще не завтракал, заказал себе черный кофе с ромом. В ожидании его курил он одну сигарету за другой.

Рот его кривился от отвращения. Каждый день одно и то же перед глазами. И все эти шарсегские именитости, как за стеклом аквариума, проплывающие за окном.

Вот прокурор Галло с коричневым портфелем шествует в судебное присутствие. Голова обнажена, высокий лоб наморщен; с приветливым видом обдумывает непреклонную обвинительную речь против одного убийцы-шваба. Вот и остальные отцы города проплывают, чинно помахивая тростями с набалдашниками из слоновой кости. Прибоцаи занял уже свое место в дверях аптеки Пресвятой девы, приступил к своей обычной утренней операции: чистит ногти перочинным ножичком. А вот Фери Фюзеш поспешает в Дворянское собрание.

У него там в гостиной встреча с секундантами противной стороны. Письменно надо засвидетельствовать обстоятельства одного щекотливого дела, которое тянется несколько недель, и худым ли миром, доброй ли ссорой, но завершить его наконец согласно кодексу чести. Дерзкий намек… побои… вызов… тяжелая кавалерийская шашка… бандаж на запястье… пять шагов форы… крайнее нервное истощение… и прочее в том же роде проносится у него в голове. Остроносые лакированные штиблеты поскрипывают по асфальту.

Фери Фюзеш восстанавливал все добрые имена в Шарсеге. Это был истый джентльмен, настоящий кавалер, подлинно благородный человек, распространявший вокруг запах одеколона. Ходил он всегда вприпрыжечку и улыбался. Умильная, ничего не означающая, бессмысленная улыбка не покидала его лица: он носил ее, как соломенную шляпу летом или гамаши зимой.

А это комитатские коляски летят. На козлах — гайдуки в нарядных ливреях с бело-синими шнурами, в островерхих шапках с развевающимися лентами. Появляется наконец на улице Сечени и желтоусый, исполинского роста господин: Балинт Кёрнеи.

По должности Балинт Кёрнеи — начальник шарсегской пожарной команды, но по роли — влиятельнейшее в города лицо: общий друг и вездесущий знакомый. Почетный председатель застольного общества «барсов», который мог перепить кого угодно, признанный спортсмен, запросто переламывавший серебряный форинт и присуждавший призы на школьных состязаниях, он, кроме того, славился еще как организатор увеселений и каждое лето устраивал на тарлигетском озере «венецианскую ночь» с иллюминацией и фейерверками. До сих пор там и сям трепались по стенкам июльские афиши, извещавшие о такой ночи почтенную публику.

Поднятием трости Кёрнеи приветствовал редактора. Ийаш кивнул небрежно в ответ, потому что его считали тут просто журналистом, не ведая о том, какой он незаурядный поэт.