Марсель Пруст - Сторона Германтов

Ко всем этим причинам выставлять напоказ приобретенную в родных краях оригинальность у герцогини Германтской добавлялось то, что она усвоила у любимых писателей, Мериме, Мельяка и Галеви, — почтение к «естественности», пристрастие к прозаизмам (помогавшее ей постигать поэзию) и отменно светское остроумие; все это оживляло в моих глазах общую картину. К этим влияниям у герцогини добавлялись и художественные изыски: слова она большей частью произносила так, как, по ее мнению, это принято в Иль-де-Франс, в Шампани; язык у нее был только самый чистый и прозрачный — хотя, конечно, не настолько, как у ее золовки Марсант, и все же таким словарем мог обладать какой-нибудь старинный французский писатель. И когда устаешь от современного языка, разнородного и колоритного, было так отдохновенно слушать речи герцогини Германтской, хоть и понятно было, что выразить ими удается куда меньше; а если вы оставались с ней наедине, поток ее слов струился еще сдержаннее, еще прозрачнее, и на вас нисходил почти такой покой, как будто вы слышали старинную песню. И когда я глядел на герцогиню и слушал ее, я попадал в плен неизменного, безмятежного дня, сиявшего в ее глазах, и видел, как голубое небо Иль-де-Франса или Шампани клонится ко мне наискось под тем же углом, что в глазах Сен-Лу.

Вот так разными своими ипостасями воплощала герцогиня Германтская сразу и самую старинную аристократическую Францию, и то, что наступило гораздо позже, — так, как она, могла бы одобрять и порицать Виктора Гюго при Июльской монархии герцогиня де Брольи, — и горячую любовь к той литературе, у истоков которой стояли Мериме и Мельяк. Первая ипостась нравилась мне больше второй, больше утешала в разочаровании, которое я испытал, проделав весь этот путь и прибыв в это Сен-Жерменское предместье, так отличавшееся от того, что мне представлялось, и все-таки вторая была мне больше по вкусу, чем третья. Притом что герцогиня Германтская, почти сама того не желая, была настоящей дамой из рода Германтов, ее пристрастие к Пайерону [316] Эдуард Пайерон (1834–1899) — французский драматург, поэт и журналист, автор остроумных комедий. и приверженность Дюма-сыну были намеренными и обдуманными. У меня были другие вкусы, поэтому, когда она говорила со мной о Сен-Жерменском предместье, то приобщала меня к литературе, а толкуя о литературе, воплощала для меня всю глупость Сен-Жерменского предместья.

Взволнованная последними стихами, г-жа д’Арпажон воскликнула:

— Месье, попрошу вас написать это на моем веере, — сказала она герцогу Германтскому.

— Бедняжка, мне больно за нее, — сказала герцогине Германтской принцесса Пармская.

— Не печальтесь, мадам, она получила по заслугам.

— Да, но… простите, что говорю это вам, но ведь она в самом деле его любит!

— Да нет же, она на это не способна, она воображает, будто любит его, точно так же, как воображает, что процитировала Виктора Гюго, а на самом деле это стих из Мюссе. Помилуйте, — меланхолично продолжала герцогиня, — меня как никого трогает истинное чувство. Но приведу вам пример. Вчера она закатила Базену ужасную сцену. Ваше высочество, наверно, предполагает, будто это потому, что он ее разлюбил, что любит другую, но ничего подобного: просто он не желает рекомендовать ее сыновей в Жокей-клуб! Как вам кажется, мадам, это похоже на поведение влюбленной? Нет! Я вам больше скажу, — убежденно добавила герцогиня Германтская, — это на редкость бесчувственная особа.

Между тем во взгляде герцога Германтского, пока он слушал, как его жена с ходу рассуждает о Викторе Гюго и цитирует из него, вспыхнуло удовольствие. Даром что герцогиня часто его раздражала, в такие минуты он ею гордился. «Ориана воистину исключительная женщина. Она обо всем может поговорить, все читала. Она же не могла предугадать, что разговор зайдет о Викторе Гюго. Какой предмет ни возьми, она обо всем готова высказать мнение, она в состоянии поддержать разговор с самыми учеными собеседниками. Этот молодой человек явно покорен».

— Но оставим эту тему, — добавила герцогиня Германтская, — очень уж она каверзная. Я вам кажусь, наверно, совсем старомодной, — продолжала она, обращаясь ко мне, — знаю, сегодня любить мысли в поэзии и поэзию, в которой есть мысль, считается признаком слабости.

— Это старомодно? — переспросила принцесса, слегка содрогнувшись от непонятной новости, которой она никак не ожидала, хоть и знала, что разговор с герцогиней Германтской всегда приносит ей одно за другим эти восхитительные потрясения, этот ужас, от которого перехватывает дыхание, это неопасное изнеможение, после которых инстинктивно чувствуешь потребность принять ножную ванну в кабинке и пройтись быстрым шагом, чтобы «встряхнуться».

— Нет, что до меня, Ориана, — сказала г-жа де Бриссак, — я сержусь на Виктора Гюго не за то, что у него есть идеи, вовсе нет, а за то, что он черпает эти идеи в безобразном. В сущности, именно он приучил нас к уродству в литературе. И без того в жизни хватает уродства. Почему бы не забывать о нем хотя бы пока читаешь? Тягостные картины, от которых мы отворачиваемся в жизни, — вот что привлекает Виктора Гюго.

— Но все-таки Виктор Гюго не так реалистичен, как Золя? — спросила принцесса Пармская. При имени Золя на лице г-на де Ботрельи не шевельнулся ни один мускул. Генерал был слишком убежденным противником Дрейфуса, чтобы высказывать это при каждом удобном случае. И его благожелательное молчание всякий раз, когда речь заходила на эту тему, трогало непосвященных: так трогает деликатность священника, избегающего напоминать вам о вашем религиозном долге, или финансиста, воздерживающегося от того, чтобы рекомендовать вам то предприятие, которое он возглавляет, или силача, который ведет себя смирно и не пускает в ход кулаки.

— Я знаю, что вы в родстве с адмиралом Жюрьеном де Ла Гравьером [318] Жан Батист Эдмон Жюрьен де Ла Гравьер (1812–1892) — французский адмирал; сотрудничал с «Ревю де Дё Монд», писал об истории морского флота. В 1888 г. был избран во Французскую академию. , — сказала мне с понимающим видом г-жа де Варамбон, фрейлина принцессы Пармской, женщина превосходная, но ограниченная, которую когда-то порекомендовала принцессе мать герцога Германтского. Мы с ней еще ни разу слова не сказали, и в дальнейшем, как ни увещевала ее принцесса Пармская, и как я сам ни отнекивался, нам не удалось ее убедить, что я ничего общего не имею с этим адмиралом-академиком и совершенно его не знаю. Упорство, с которым фрейлина принцессы Пармской видела во мне племянника адмирала Жюрьена де Ла Гравьера, было воистину смехотворно. Но ее ошибка была всего лишь преувеличенным до нелепости образчиком множества ошибок менее грубых, более изощренных, вольных или невольных, сопровождающих наше имя на этикетке, которую присваивают нам окружающие. Помню, один друг Германтов изъявил пылкое желание со мной познакомиться и объяснил это тем, что я близко знаком с его кузиной, г-жой де Шосгро, «она прелестна, и вы ей очень нравитесь». Напрасно я, не желая вводить его в обман, уверял, что здесь какая-то ошибка, что я незнаком с г-жой де Шосгро. «Значит, вы знаете ее сестру, это все равно. Она познакомилась с вами в Шотландии». Я никогда не бывал в Шотландии и, движимый добросовестностью, безуспешно пытался убедить в этом собеседника. Сама г-жа де Шосгро сказала, что она меня знает, и сказала, вероятно, искренне, из-за путаницы, возникшей в самом начале; теперь, стоило ей меня заметить, она всегда протягивала мне руку. А круг общения, в сущности, был у нас с г-жой де Шосгро один и тот же, поэтому скромничать было совершенно бессмысленно. В буквальном смысле то, что я водил дружбу с г-жой де Шосгро, было ошибкой, но с точки зрения жизни в обществе это вполне соответствовало моему положению в свете, если можно говорить о положении в свете такого юнца, как я. Значит, то, что друг Германтов говорил мне про меня нечто, не соответствовавшее действительности, было совершенно неважно: в его представлении я со светской точки зрения не становился от этого ни выше, ни ниже. В сущности говоря, если обычно вы все делаете всерьез, жить все время в шкуре одного и того же персонажа скучно, но эта скука на мгновение рассеивается, словно вы взошли на сцену, если кто-то принял вас за другого, вообразив по ошибке, будто вы водите дружбу с дамой, которую вы на самом деле не знаете, и познакомились с ней во время дивного путешествия, которого вы никогда не совершали. Такие ошибки сами по себе хороши и придают вам значительности, если не обладают упрямой жесткостью той, которую допустила и допускала всю жизнь глупая фрейлина принцессы Пармской, навсегда тупо уверовавшая, что я родня скучному адмиралу Жюрьену де Ла Гравьеру. «Она не блещет умом, — сказал мне герцог, — и потом, плохо переносит возлияния, полагаю, что она слегка под хмельком». На самом деле г-жа де Варамбон пила только воду, но герцог любил пускать в ход свои любимые речевые обороты.