Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Я бы могла показать вам одно его прекрасное полотно, — любезно сказала мне герцогиня Германтская, имея в виду Хальса, — некоторые утверждают, будто это его лучшая картина, я унаследовала ее от немецкого кузена. К сожалению, она считается «ленным владением» и хранится в замке; вы не знаете этого выражения? Я тоже, — добавила она, потому что любила пошутить над старинными обычаями (ей это казалось признаком современных взглядов), которым тем не менее бессознательно и упорно следовала. — Я довольна, что вы видели моих Эльстиров, но мне было бы еще приятнее, если бы я могла порадовать вас созерцанием моего Хальса, не будь он «ленным владением».

— Знаю, — заметил принц Фон, — это от эрцгерцога Гессенского.

— Верно, его брат женился на моей сестре, — сказал герцог Германтский, — кстати, его мать была кузиной матери Орианы.

— Что же касается господина Эльстира, — добавил принц, — позволю себе заметить, что сам не имею мнения о его картинах, я их не знаю, но император его ненавидит, и, по-моему, это нельзя ему ставить в упрек. Император отменно умен.

— Да, я два раза обедала вместе с ним, раз у моей тетки Саган, другой раз у тетки Радзивилл, и должна сказать, я нашла его занятным. Он далеко не прост! Но есть в нем что-то забавное, «ненатуральное», — сказала она, подчеркнув голосом последнее слово, — как зеленая гвоздика, что-то такое, что меня удивляет и ужасно мне не нравится: непонятно, что это на самом деле, но правильней было бы, если бы этого не было. Надеюсь, я вас не слишком «шокирую»?

— Император неслыханно умен, — продолжал принц, — он страстно любит искусство, о произведениях искусства он судит в каком-то смысле с безошибочным вкусом и никогда не ошибается; прекрасное он распознает сразу: оно вызывает у него ненависть. Если что-нибудь кажется ему отвратительным, можно не сомневаться, это превосходная вещь. (Все усмехнулись.)

— Вы меня успокоили, — сказала герцогиня.

— Мне бы хотелось сравнить императора, — продолжал принц, — с одним стариком археолóгом (принц не знал, что в этом слове ударение на первое о, и говорил не «археóлог», а «археолóг») у нас в Берлине. Этот старый археолóг плачет при виде древних ассирийских памятников. Но если это современная подделка, а не настоящая древность, он не плачет. Поэтому если нужно установить подлинность находки, ее несут старому археолóгу. Если он плачет, ее покупают для музея. Если глаза его остаются сухими — предмет отсылают обратно и обвиняют продавца в фальшивке. И каждый раз, когда обедаю в Потсдаме, я запоминаю все произведения, о которых император говорит: «Принц, это вы должны увидеть, это гениальная вещь», чтобы ни в коем случае туда не ходить, а когда он гневно обрушивается на какую-нибудь выставку, я спешу ее посмотреть как можно скорее.

— Норпуа не поддерживает сближение между Англией и Францией? — спросил герцог Германтский.

— Какая вам разница? — раздраженно и в то же время с хитрецой возразил принц Фон, который англичан терпеть не мог. — Англичане такие клупые . Уж я знаю, военной силой они вам не помогут. Представление о них дает клупость их генералов. Один мой друг недавно беседовал с Бота, знаете, вождем буров [355] …беседовал с Бота, знаете, вождем буров. — Луис Бота (1862–1919) — бурский военачальник. . Тот ему говорил: «Это не армия, а ужас. Хотя в общем я люблю англичан, но сами подумайте: я ведь простой мушик , и я лупил их во всех сражениях. А в последний раз у противной стороны было в двадцать раз больше солдат, чем у нас, я только потому начал бой, что у меня не было другого выхода, — и все равно мне удалось взять две тысячи пленных! Ладно еще, что я командовал мушиками , но, если этим дуракам придется помериться силами с настоящей европейской армией, страшно подумать, чем это для них кончится! Да о чем говорить, если их король, которого вы знаете не хуже меня, слывет в Англии великим человеком!»

Я не вслушивался в эти истории, напоминавшие те, что г-н де Норпуа рассказывал моему отцу; они не давали никакой пищи моим любимым мечтам; а если бы и давали, то пища должна была быть весьма возбуждающей, чтобы разбередить мне душу теперь, пока я сидел в гостиной, чувствуя себя так, словно это был уже не я, а моя оболочка, моя красивая прическа, моя манишка, и, конечно, я был бесконечно далек от всего, что по-настоящему радовало меня в жизни.

— Нет, я с вами не согласна, — возразила герцогиня Германтская, находившая, что немецкому принцу не хватает такта, — по-моему, король Эдуард прелесть, он такой простой и гораздо тоньше, чем может показаться. А королева даже сейчас все еще красавица, каких мало.

— Но, госпоша герцогиня, — возразил принц, в раздражении не замечая, что навлек на себя неудовольствие, — как бы то ни было, будь принц Уэльский частным лицом, таким, как все, от него бы поспешили отделаться во всех кругах общества и никто бы ему руки не подал. Королева прелестна, но она слишком пресная и ограниченная женщина. И вообще, есть что-то непристойное в этой королевской чете, существующей буквально за счет своих подданных: тучные еврейские банкиры оплачивают их расходы в обмен на титул баронета. Это напоминает мне болгарского принца…

— Он наш кузен, — заметила герцогиня, — он остроумен.

— Он и мой кусен тоше , — отозвался принц, — но это еще не повод считать его порядочным человеком. Нет, вам нужно сближаться с нами, таково величайшее желание императора, но он хочет, чтобы это шло от сердца; он говорит: я не хочу галантных поклонов, я хочу сердечного рукопожатия! Тогда вы будете непобедимы. Это было бы полезнее, чем сближение с англичанами, о котором хлопочет господин де Норпуа.

— Я знаю, вы с ним знакомы, — сказала мне герцогиня Германтская, вовлекая меня в общую беседу. Я вспомнил, как г-н де Норпуа утверждал, будто я хотел поцеловать ему руку, и подумал, что он, скорее всего, рассказал эту историю герцогине, и уж во всяком случае наверняка говорил обо мне неодобрительно, не зря же, несмотря на дружбу с моим отцом, он без колебаний выставил меня на посмешище; поэтому я поступил не так, как полагается светскому человеку. Светский человек сказал бы, что терпеть не может г-на де Норпуа и не скрыл своей неприязни; он бы это сказал, чтобы все подумали, что посланник нарочно о нем злословил, что он обиделся и оболгал его в отместку. А я, наоборот, сказал, что мне кажется, будто, к моему огромному сожалению, г-н де Норпуа меня недолюбливает. «Вы глубоко заблуждаетесь, — возразила герцогиня. — Он вас очень любит. Спросите хоть у Базена: я, может быть, слыву чересчур любезной, но он-то не таков. Он скажет вам, что Норпуа говорил о вас с такой симпатией, как ни о ком другом. А недавно он хотел поспособствовать тому, чтобы вам предложили прекрасную должность в министерстве. Он узнал, что вы болеете и не сможете принять эту должность, поэтому он из деликатности даже не поделился своим добрым намерением с вашим отцом, которого он бесконечно ценит». Г-н де Норпуа был последним человеком, от которого я мог ожидать услуги. Разумеется, многие, как я, поддавались на его внешность святого Людовика, вершащего правый суд под сенью дуба, на слишком уж мелодичный тембр его голоса, при всяком удобном случае звучавшего так умильно, и, узнавая, как над ними насмехался и даже злословил о них за глаза человек, говоривший с ними так сердечно, возмущались его вероломством. Он и в самом деле часто злословил. Но это не мешало ему сочувствовать людям, хвалить тех, кого он любил, и радоваться, когда удавалось показать, как он рад им услужить.