Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Он красавец, надо полагать? — спросила она.

— Нет, он похож на тапира. Глаза, как у королевы Гортензии [342] …у королевы Гортензии… — Гортензия Бонапарт, урожденная де Богарне (1783–1837) — с 1806 по 1810 г. королева Голландии. , глядят исподлобья. Но он, вероятно, решил, что мужчине смешно подчеркивать подобное сходство, так что все это незаметно благодаря восковым щекам, из-за которых он похож на мамлюка. Чувствуется, что полотер приходит к нему ежедневно. Но Сванн, — добавила она, возвращаясь к кровати юного герцога, — был потрясен сходством между этой сиреной и «Смертью» Гюстава Моро. Впрочем, — добавила она, ускоряя темп, но по-прежнему храня серьезность, чтобы было смешнее, — ничего удивительного, у юноши был насморк, но теперь он в добром здравии.

— Говорят, он сноб? — осведомился г-н де Бреоте неприязненным и сварливым тоном, явно ожидая на свой вопрос точного ответа, словно спросил: «Говорят, что у него на правой руке четыре пальца, это так и есть?»

— Бо-оже мой, не-ет, — с нежной снисходительной улыбкой отозвалась герцогиня Германтская. — Ну, может, самую капельку, с виду, ведь он очень молод, но меня бы удивило, будь он в самом деле снобом, потому что он умен, — добавила она, словно, по ее мнению, снобизм был полностью несовместим с умом. — Он остроумный, иногда забавный, — сказала она, досмеиваясь с видом знатока и гурмана, будто признавать за кем-нибудь остроумие полагается непременно с веселым видом или будто именно сейчас ей вспомнились остроты герцога Гвасталльского. — Впрочем, поскольку он не принят в свете, ему и негде упражняться в снобизме, — заключила она, не принимая в расчет, что ее слова не прибавят принцессе Пармской желания посетить этот дом.

— Вот не знаю, что скажет принц Германтский, если узнает, что я у нее была, ведь он ее зовет «госпожа Йена».

— Да что вы, — воскликнула герцогиня с необыкновенной горячностью, — вы же знаете, это мы уступили Жильберу (сегодня она в этом горько раскаивалась!) целый салон для игры в карты в стиле ампир, великолепный, доставшийся нам от Кью-Кью [343] Кью-Кью — прозвище Робера де Монтескью (1855–1921), автора стихов, романов, мемуаров, светского денди, мецената. В «Поисках» он один из прототипов Шарлюса, но, как мы видим, иногда фигурирует и сам по себе. ! Здесь у нас не было места, хотя мне кажется, что у нас он выглядел лучше, чем у него. Это изумительный гарнитур, наполовину этрусский, наполовину египетский…

— Египетский? — переспросила принцесса, которой слово «этрусский» мало что говорило.

— Ну да, понемногу того и другого, нам об этом рассказывал Сванн, он мне все объяснил, вы же знаете, я жалкая невежда. И потом, в сущности, ваше высочество, нужно понимать, что Египет в стиле ампир не имеет никакого отношения к настоящему Египту, а эти их римляне — к римлянам, а Этрурия…

— Неужели! — сказала принцесса.

— Нет, правда, это как то, что называли костюмом эпохи Людовика XV во время Второй империи, во времена молодости Анны де Муши или матери нашего дорогого Бригода [344] …. молодости Анны де Муши или матери нашего дорогого Бригода . — Анна Мюрат (1841–1924), внучка наполеоновского маршала, вышла замуж за Антуана Мари де Леон-Ноай, герцога де Муши. Граф Гастон де Бригод де Кемланд (1850–?) был дядей Армана де Гиша, друга Марселя Пруста. . Вот только что Базен говорил с вами о Бетховене. На днях нам играли одну его пьесу, кстати, очень красивую, немного холодноватую, там есть русская тема [345] … нам играли одну его пьесу… там есть русская тема. — Герцогиня вспоминает Второй струнный квартет Бетховена, ор. 59 (1806), посвященный графу Разумовскому. . Как трогательно, что он думал, будто это русская тема. И точно так же китайские художники воображали, будто копируют Беллини. Кстати, даже в одной и той же стране каждый раз, когда кто-нибудь взглянет на какое-нибудь явление по-новому, остальные ровным счетом ничего не видят из того, что он им показывает. Чтобы научиться это замечать, им каждый раз нужно лет сорок, не меньше.

— Сорок лет! — испуганно воскликнула принцесса.

— Ну да, — подхватила герцогиня, с помощью интонации все больше и больше оттеняя свои слова тем, что в напечатанном тексте мы бы назвали курсивом (и при этом почти слово в слово воспроизводя мысль, которую я недавно перед ней развивал), — это как первая человеческая особь на свете, удаленная от другой особи, которая еще не родилась, хотя позже ее виду предстоит всемерно размножиться, причем эта особь наделена каким-то таким чувством, которым род человеческий еще не владеет. Себя я в пример привести не могу: я, наоборот, всегда любила все интересное в самом его начале, когда оно еще поражает новизной. Но вот на днях я была с великой княгиней [346] … я была с великой княгиней … — Имеется в виду герцогиня Мекленбургская, после замужества великая княгиня Мария Павловна (1854–1920). в Лувре, и мы проходили мимо «Олимпии» Мане. Теперь уже она никого не удивляет. Это все равно что Энгр! А ведь я сколько копий переломала за эту картину, притом что я ее вовсе и не люблю, но конечно, ее создал мастер. Хотя в Лувре она, может быть, не вполне уместна.

— Как поживает великая княгиня? — спросила принцесса Пармская, которой тетка царя была неизмеримо ближе, чем натурщица Мане.

— О, мы с ней о вас говорили. В сущности, — продолжала герцогиня, которой была дорога ее мысль, — на самом деле прав мой деверь Паламед, утверждающий, что нас всегда отделяет от другого человека стена чужого языка. И о Жильбере это можно сказать как ни о ком другом. Если вам вздумается съездить в гости к принцам Йенским, вы, с вашим умом, не станете соразмерять ваши поступки с тем, что может о них подумать этот бедняга: он милейшее, невинное существо, но мыслит устаревшими понятиями. Кажется, мне по духу и по крови ближе мой кучер или мои лошади, чем Жильбер, который то и дело напоминает всем, как думали при Филипе Смелом или при Людовике Толстом [347] …при Филипе Смелом или при Людовике Толстом. — Это средневековые короли Филип III Смелый (1245–1285) и Людовик VI Толстый (1081–1137). . Вообразите, когда он гуляет в деревне, он с добродушным видом отстраняет крестьян со своего пути тростью со словами: «Посторонитесь, вилланы!» Когда он со мной говорит, я, в сущности, так же удивляюсь, как если бы ко мне обратилась простертая статуя со старинного готического надгробья. Конечно, эта ожившая каменная глыба — мой кузен, но на меня он наводит страх, и я только о том и думаю, что ему самое место в Средневековье. Хотя, с другой стороны, признаю, что он никогда никого не убивал.

— Я как раз недавно обедал с ним у госпожи де Вильпаризи, — сказал генерал без улыбки и никак не отзываясь на шутки герцогини.