Марсель Пруст - Сторона Германтов

— Ну уж нет, — откликнулась герцогиня, — полагаю, ничуть она не горюет.

— Ничуть? Вечно у вас крайности, Ориана, — заметил герцог Германтский, вновь входя в роль утеса, который встает на пути у волны, заставляя ее вздымать свой пенный гребень все выше и выше.

— Базен лучше меня знает, что я права, — возразила герцогиня, — но считает своим долгом напускать на себя суровость ради вас: опасается, что я вас шокирую.

— Да нет же, нисколько, — воскликнула принцесса Пармская, испугавшись, как бы ради нее какие бы то ни было перемены не коснулись этих восхитительных сред у герцогини Германтской, этого запретного плода, отведать от которого не дозволялось еще даже королеве Швеции.

— Да ведь она самому Базену объявила, когда он ей говорил с приличествующей случаю печалью на лице: «Ваше величество в трауре? По ком же Вы горюете?» — «Нет, это не глубокий траур, так, обыкновенный траур, совсем небольшой, по моей сестре». На самом-то деле она в восторге. Базену это хорошо известно, она в тот же день пригласила нас на праздник и подарила мне две жемчужины. Хотела бы я, чтобы она каждый день теряла по сестре! Она не оплакивает эту смерть, а осмеивает ее взахлеб. Вероятно, она, как Робер, говорит себе, что sic transit, не помню, как там дальше, — добавила она из скромности, хотя на самом деле отлично все помнила.

Кстати, герцогиня Германтская, говоря все это, просто упражнялась в остроумии, причем без малейших оснований, потому что неаполитанская королева, так же как герцогиня Алансонская [332] …как герцогиня Алансонская … — София Шарлотта Августа (1847–1897), герцогиня Алансонская, сестра австрийской императрицы и неаполитанской королевы, погибла во время пожара на благотворительном базаре в Париже. , тоже трагически скончавшаяся, была очень отзывчива и искренне оплакивала родных. Герцогиня Германтская прекрасно знала своих родственниц, высокородных баварских сестер, и не могла этого не понимать.

— Ему бы хотелось не возвращаться в Марокко, — сказала принцесса Пармская, вновь уцепившись за имя Робера, которое герцогиня Германтская невольно протянула ей, словно шест. — Полагаю, вы знакомы с генералом де Монсерфейлем.

— Совсем немного, — отозвалась герцогиня, состоявшая с генералом в пылкой дружбе.

Принцесса объяснила, чего хочет Сен-Лу.

— Боже мой, если я с ним увижусь, а это, конечно, время от времени случается, — не желая отвечать отказом, неопределенно отозвалась герцогиня, чьи отношения с генералом на глазах становились все прохладнее и прохладнее с той секунды, когда оказалось, что его нужно о чем-то просить. Но герцога такая недоговоренность не устраивала.

— Вы прекрасно знаете, что не увидитесь с ним, — перебил он жену, — и потом, вы его уже два раза о чем-то просили, а он ни одной просьбы не выполнил. У моей жены мания оказывать любезности, — продолжал он, все больше разъяряясь, с той целью, чтобы принцесса Пармская взяла назад свою просьбу, но чтобы при этом нельзя было усомниться в любезности герцогини: принцесса должна была отступить исключительно перед его несносной сварливостью. — Робер сам в состоянии добиться от Монсерфейля чего угодно. Но он не знает, чего хочет, и заставляет нас за него просить, зная, что это лучший способ загубить дело. Ориана уже слишком много раз обращалась к Монсерфейлю с просьбами. Если еще раз попросит, у него будет повод ей отказать.

— Конечно, при таких условиях лучше пускай герцогиня ничего не делает, — согласилась принцесса Пармская.

— Разумеется, — заключил герцог.

— А бедняга генерал опять потерпел поражение на выборах, — заметила принцесса Пармская, переводя разговор в другое русло.

— Ничего страшного, это всего в седьмой раз, — отозвался герцог, который сам был вынужден отказаться от участия в политике и очень любил, когда другие терпели неудачу на выборах. — Он утешился тем, что сделал жене еще одного ребенка.

— Неужели бедная госпожа де Монсерфейль опять беременна! — воскликнула принцесса.

— Да уж, в этой области бедный генерал не ведает поражений, — заметила герцогиня.

Отныне меня постоянно и непрестанно, иной раз даже в числе очень немногих гостей, приглашали на эти трапезы, участников которых я когда-то представлял себе наподобие апостолов в Сент-Шапель. В самом деле, они сходились, как первые христиане, не просто на трапезу, чтобы разделить пищу материальную, кстати сказать, превосходную, но скорее на светскую Тайную вечерю; так что после нескольких обедов я свел знакомство со всеми друзьями хозяев, которые представляли меня им с таким оттенком благожелательности (словно всю жизнь любили меня как сына), что все гости до единого воображали, будто проявят неуважение к герцогу и герцогине, если, давая бал, не внесут меня в список, а между тем я попивал шато д’икем, таившийся в погребах Германтов, и смаковал ортоланов, приготовленных по разнообразным рецептам, которые осторожно разрабатывал и варьировал герцог. Однако для того, кто уже не раз сиживал за мистическим столом, поедание ортоланов было необязательно. Старые друзья Германтов навещали их после ужина, «на закуску», как сказала бы г-жа Сванн, нежданные, и зимой выпивали чашку липового чаю под лампами большой гостиной, летом стаканчик оранжаду в темном квадрате небольшого сада. У Германтов в эти отдохновенные часы в саду никогда не подавали ничего, кроме оранжада. В этом было нечто ритуальное. Дополнить его другими прохладительными напитками было бы извращением традиции: точно так же большой раут в Сен-Жерменском предместье уже не раут, если будет комедия или музыка. Пускай друзья знают, что вправе заглянуть запросто, например, к принцессе Германтской, и не беда, если их пять сотен человек. Все восхищались моим влиянием: по моей просьбе к оранжаду стали добавлять графин процеженного вишневого или грушевого компота. Из-за этого я невзлюбил принца Агриджентского, принадлежавшего к людям, лишенным воображения, но не лишенным жадности, которые всегда восхищаются вашим напитком и просят попробовать. И принц каждый раз портил мне удовольствие, уменьшая мою порцию. Потому что фруктовым соком никак не утолить жажду: сколько ни пьешь, все мало. Никогда не надоедает этот переход фруктов из цвета во вкус: когда их варят, они словно возвращаются вспять к поре цветения. Сок то алеет, как фруктовый сад весной, то прозрачен и свеж, как зефир, веющий под фруктовыми деревьями, и ты вдыхаешь его и вглядываешься в каждую каплю, а принц Агриджентский постоянно мешал мне им насыщаться. Несмотря на фруктовые напитки, гостям продолжали подавать традиционный оранжад и липовый чай. В такой непритязательной форме все причащались светской жизни, что ничуть не лишало силы саму традицию. И все же, как я и думал с самого начала, даже во время этого ритуала разница между друзьями Германтов несомненно оказывалась больше, чем можно было предположить по их обманчивой внешности. Кое-какие старики, приходившие причаститься неизменным напитком, нередко встречали у герцогини не слишком-то любезный прием. Снобизм тут был ни при чем, потому что эти гости и сами были самого высокого ранга, выше некуда; дело было и не в том, что они так уж любили роскошь: спустившись чуть ниже по общественной лестнице, они легко могли бы очутиться в самой великолепной обстановке, потому что в эти самые вечера прелестная жена богатейшего финансиста сделала бы все что угодно, чтобы залучить их на блистательную охоту, которую она два дня подряд устраивала для короля Испании [333] …для короля Испании. — Альфонс XIII (1886–1941), король Испании, приезжал в Париж в 1905 г. . А они отказались и наведались наудачу к герцогине Германтской в надежде застать ее дома. Они даже не были уверены, что полностью сойдутся во мнениях с теми, кто там будет, и что их так уж тепло встретят; герцогиня Германтская подчас изрекала резкие суждения о деле Дрейфуса, о республике, об антирелигиозных законах и даже — правда, вполголоса — о них самих, об их немощах, об их нудных разговорах, а им приходилось притворяться, что они ничего не замечают. Вероятно, за свою привычку к этому дому они держались в силу утонченного воспитания, превратившего их в великосветских гурманов, и в силу ясного понимания, что предлагаемое им салонное угощение — самого высшего и безупречного качества, что у него знакомый, внушающий доверие и правильный вкус, без примесей, без суррогатов, что они знают происхождение этого кушанья, его историю не хуже, чем хозяйка, потчующая им своих гостей, — и тем самым они подтверждали свое «благородство» даже больше, чем казалось им самим. Так вот, судьбе было угодно, чтобы среди гостей, которым меня представили после обеда, оказался тот самый генерал де Монсерфейль, о котором упоминала принцесса Пармская, — а герцогиня Германтская, чей салон он обычно усердно посещал, не знала, что он придет этим вечером. Услыхав мое имя, он поклонился мне, будто президенту Высшего военного совета. Я подумал, что если герцогиня почти отказалась рекомендовать племянника генералу де Монсерфейлю, то дело было в ее врожденном недостатке услужливости, причем герцог был в этом отношении заодно с женой, — не из любви к ней, а по сходству образа мыслей. Мне в этом виделось преступное равнодушие, тем более что по нескольким словам, которые обронила принцесса Пармская, я понял, насколько опасно назначение Робера и насколько благоразумнее было бы устроить ему перевод в другое место. Но по-настоящему бессердечие герцогини возмутило меня, когда принцесса Пармская робко предложила, что сама побеседует о нем с генералом, а герцогиня сделала все, чтобы ее отговорить.