Марсель Пруст - Сторона Германтов

В тот же вечер он повстречал г-на де Норпуа в Опере.

— Мой дорогой посланник, — сказал он, — давеча вы говорили, что не знаете, каким образом выразить мне свою признательность; это, разумеется, преувеличение, вы ничего мне не должны, но я со всей неделикатностью ловлю вас на слове.

Г-н де Норпуа ценил такт князя не меньше, чем тот ценил его собственный. Он сразу понял, что князь фон Пфаффенхайм не просит, а предлагает сделку, и с благосклонной улыбкой приготовился слушать.

— Боюсь, вы сочтете меня очень нескромным. Я очень привязан к двум дамам, хотя, как вы поймете, совершенно по-разному; обе некоторое время назад перебрались в Париж и рассчитывают здесь поселиться: это моя жена и эрцгерцогиня Иоганна. Они будут давать обеды, например, в честь короля и королевы Англии, и мечтают о том, чтобы подарить гостям возможность общения с особой, которой они, не будучи с ней знакомы, искренне восхищаются. Признаюсь, что я не знал, как исполнить их желание, но тут я совершенно случайно узнал, что вы с этой особой знакомы; я знаю, что она живет весьма уединенно, видится с очень немногими, с happy few [173] С немногими счастливцами (англ.) . ; но если вы с вашей обычной ко мне благожелательностью поддержите мою просьбу, я уверен, что она согласится, чтобы вы меня ей представили и передали ей приглашение эрцгерцогини и принцессы. Быть может, она согласится прийти отобедать вместе с английской королевой и, кто знает, если мы не слишком ей наскучим, провести пасхальные каникулы вместе с нами в Больё у эрцгерцогини Иоганны. Имя этой особы маркиза де Вильпаризи. Признаюсь, что надежда войти в число завсегдатаев подобного кабинета остроумия утешила бы меня и я бы легко отказался от надежды на членство в Академии. Ведь у нее дома также ведутся умные и тонкие разговоры.

Тут князь с невыразимой радостью почувствовал, что замок поддается и ключ наконец-то подошел.

— Выбирать совершенно не нужно, мой дорогой князь, — отвечал г-н де Норпуа. — Салон, о котором вы говорите, сочетается с Академией как нельзя лучше: это настоящий рассадник академиков. Я передам вашу просьбу госпоже маркизе де Вильпаризи, она будет безусловно польщена. Что до обеда, то она выезжает очень редко, и это будет, вероятно, труднее. Но я вас представлю, и вы сами изложите ваше дело. Главное, не следует отказываться от Академии; я как раз через две недели обедаю у Леруа-Больё, а потом мы с ним вместе едем на важное заседание; без него не обходятся ни одни выборы; я уже упоминал при нем ваше имя, которое ему, разумеется, хорошо известно. Он тогда высказал некоторые замечания. Но теперь он нуждается в поддержке моей группы на ближайших выборах, и я намерен вернуться к этому вопросу; я ему вполне откровенно расскажу о сердечной дружбе, которая нас с вами связывает, и не скрою от него, что, если вы выставите свою кандидатуру, я попрошу всех моих друзей голосовать за вас (князь испустил глубокий вздох облегчения), а он знает, что у меня есть друзья. Полагаю, что, если мне удастся заручиться его содействием, у вас появятся весьма серьезные шансы. Приходите нынче вечером в шесть часов к госпоже де Вильпаризи, я вас представлю ей и расскажу, чем окончился утренний разговор.

Так князь Пфаффельхайм оказался в гостях у г-жи де Вильпаризи. Когда он заговорил, я был глубоко разочарован. Я знал, что у каждой эпохи есть свои особые черты, которые характернее национальных, так что в иллюстрированном словаре, где все, вплоть до Минервы, изображены в своем истинном виде, Лейбниц в парике и брыжах очень мало отличается от Мариво или Самюэля Бернара [174] …очень мало отличается от Мариво или Самюэля Бернара … — Пьер де Мариво (1688–1763) — французский драматург и романист; Самюэль Бернар (1651–1739) — французский финансист. ; но я понятия не имел, что национальные черты выразительнее кастовых. И вот они воплотились передо мной, причем не в словах, где я заранее готов был услышать шелест эльфов и пляски кобольдов, а в других изменениях, ничуть не меньше свидетельствовавших о своем поэтическом источнике: я услыхал, как краснолицый пузатый коротышка рейнграф, склонившись перед г-жой де Вильпаризи, произнес: «Топрый вечер, коспоша маркиса» с тем же акцентом, что какой-нибудь эльзасский швейцар.

— Не угостить ли вас чашкой чаю или куском торта? Он очень вкусный, — сказала мне герцогиня Германтская, стараясь быть как можно любезнее. — Я здесь ухаживаю за гостями, как у себя дома, — добавила она с иронией, придававшей ее голосу гортанный оттенок, как будто она с трудом удержалась от хриплого смешка.

— Месье, — обратилась г-жа де Вильпаризи к г-ну де Норпуа, — вы не забудете, что хотели что-то рассказать князю касательно Академии?

Герцогиня Германтская опустила глаза и слегка повернула запястье, чтобы посмотреть, который час.

— О боже! Если я хочу до обеда у госпожи Леруа еще заглянуть к госпоже де Сен-Ферреоль, пора прощаться с тетей.

И, не сказав мне «до свиданья», она встала. Она заметила г-жу Сванн, которая, казалось, испытала сильную неловкость от встречи со мной. Она, конечно, помнила, как раньше всех уверяла меня, что убеждена в невиновности Дрейфуса.

— Не хочу, чтобы мать знакомила меня с госпожой Сванн, — сказал мне Сен-Лу. — Она когда-то была кокоткой. Муж у нее еврей, а она тут у нас корчит из себя националистку. Смотри-ка, там мой дядя Паламед.

Присутствие г-жи Сванн вызывало во мне живейший интерес из-за события, которое произошло за несколько дней до того; о нем необходимо рассказать, поскольку гораздо позже оно повлекло за собой последствия, о которых будет во всех подробностях сказано в свое время. Итак, за несколько дней до этого визита я совершенно неожиданно для себя получил письмо от незнакомого мне Шарля Мореля, сына бывшего лакея моего двоюродного деда. Этот двоюродный дед (тот самый, у которого я когда-то встретил даму в розовом) умер за год до того. Его лакей несколько раз выражал желание ко мне прийти; я не знал, зачем это ему нужно, но был бы рад с ним повидаться, зная от Франсуазы, что он свято хранил память о моем деде и при каждом удобном случае совершал паломничество на его могилу. Но ему пришлось уехать в родные края лечиться, и он отрядил ко мне своего сына. Я удивился, когда в комнату вошел красивый молодой человек, одетый скорее дорого, чем со вкусом, и похожий на кого угодно, только не на лакея. Впрочем, ему не терпелось отмежеваться от сословия слуг, из которого он вышел: с довольной улыбкой он сообщил мне, что получил диплом консерватории. Цель его визита состояла в том, что среди сувениров, оставшихся от дяди Адольфа, его отец отложил те, которые счел неудобным посылать моим родителям; он думал, что подобные вещицы могут заинтересовать молодого человека моего возраста. Это были фотографии известных актрис и дорогих кокоток, знакомых моему дяде, последние образы в жизни старого бонвивана, тонкой перегородкой отделявшие его от жизни семьи [175] …фотографии известных актрис и дорогих кокоток… отделявшие его от жизни семьи . — Еще один эпизод из жизни самого писателя: Прусту достались от дяди Луи Вейля фотографии актрис с дарственными надписями; на фотографии некой Мари Эльброн была подпись: «В знак горячей дружбы на память любезнейшему из людей, моему дорогому другу г-ну Вейлю». . Пока молодой Морель [176] Виктор Морель (1848–1923) — знаменитый французский баритон, исполнял партии в операх Вагнера (Тельрамунда в «Лоэнгрине», Вольфрама в «Тангейзере»), но не в Париже, а в Лондоне. их мне показывал, я заметил, что он подчеркнуто говорит со мной как с равным. Он говорил мне просто «вы» и как можно реже произносил «месье»: наверно, это льстило ему, чей отец всю жизнь обращался к моим родителям только «в третьем лице». Почти на всех фотографиях красовались дарственные надписи, чаще всего «Моему лучшему другу». Одна актриса, менее благодарная и более опытная, написала: «Лучшему из друзей», чем дала понять, как мне объяснили, что мой дядя ни в коей мере не был ей лучшим другом, а просто оказывал ей больше всего мелких услуг, а она использовала его, ведь этот прекрасный человек был для нее просто-напросто старый осел. Напрасно молодой Морель пытался оторваться от своих корней, ясно было, что тень дяди Адольфа, для старого лакея исполинская и высокочтимая, почти священная, постоянно витала над детством и юностью сына. Пока я смотрел фотографии, Шарль Морель разглядывал мою комнату. Я поискал, куда бы их убрать, и тут он сказал с упреком, которому не было нужды выражаться в тоне голоса, настолько явственно он звучал в самих словах: «Но почему же я не вижу ни одной фотографии вашего дяди у вас в комнате?» Я почувствовал, как краска заливает мне щеки, и пролепетал: «Кажется, у меня их нет». — «Как, неужели у вас нет ни единой фотографии вашего дяди Адольфа, который так вас любил! Я пришлю вам, у моего папаши их множество, и надеюсь, вы повесите ее на почетном месте, над этим комодом, который достался вам именно от дяди». Правда, у меня в комнате не было даже фотографий отца и мамы, так что неудивительно, что там отсутствовала фотография дяди Адольфа. Но нетрудно было догадаться, что для Мореля-старшего, который привил этот взгляд сыну, дядя был самым важным членом нашей семьи, а на моих родителей падал только отблеск его величия. Мне досталось больше уважения, поскольку дядя каждый день твердил, что я новый Расин, новый Волабель [177] …я… новый Волабель … — Ашиль Тенай де Волабель (1799–1879) — журналист, политический деятель, историк, автор шеститомного труда «История двух Реставраций вплоть до воцарения Луи-Филиппа» (1844). В описываемые времена считался образцовым автором для юношества. , а Морель считал, будто я что-то вроде дядиного приемного сына, его возлюбленное чадо. Я быстро понял, что Морель изрядный карьерист. В тот день он спросил меня (поскольку он был отчасти и композитором, способным положить стихи на музыку), не знаю ли я поэта, занимающего видное положение в аристократических кругах. Я назвал ему одно имя, и он его записал. Он не знал стихов этого поэта и никогда прежде не слышал его имени. Однако вскоре я узнал, что Морель ему написал, признался в страстной любви к его стихам и в том, что положил на музыку один его сонет; теперь он просил, чтобы автор стихов устроил ему прослушивание дома у графини ***. Он чересчур поспешил, план его был слишком очевиден. Поэт обиделся и не ответил.