Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Я вернулся в гостиницу, бабушки там не было, я долго ее ждал; наконец она вернулась, и я упросил ее разрешить мне, в силу непредвиденных обстоятельств, предпринять поездку, которая продлится, может быть, сорок восемь часов; я позавтракал с ней, вызвал экипаж и велел отвезти себя на вокзал. Жизель не удивится, когда меня увидит; после Донсьера мы пересядем в парижский поезд, где вагоны разделены на купе, вдоль которых тянется проход; пока ее мисс будет дремать, я увлеку Жизель в какой-нибудь укромный уголок, договорюсь встретиться с ней в Париже, когда мы вернемся домой, и изо всех сил постараюсь ускорить отъезд. Потом провожу ее до Кана или до Эврё, смотря как она захочет, и пересяду в ближайший поезд, идущий назад. А все-таки что бы она подумала, если бы знала, что я так долго колебался между ней и ее подругами, что точно так же, как в нее, хотел влюбиться в Альбертину, в девушку со светлыми глазами и в Розмонду! Теперь, когда с Жизелью меня объединяла взаимная любовь, мне было совестно. Хотя я ведь мог бы вполне правдиво заверить ее, что Альбертина мне больше не нравится. Сегодня утром из-за того, что я говорил с Жизелью, она ушла от меня с таким видом, будто чуть ли знать меня больше не желает. На лице недовольная гримаса, голова опущена, отброшенные назад волосы легли как-то по-новому, казались еще черней и лоснились, словно она только что вышла из воды. Мне на ум пришла мокрая курица; при виде этих волос я представлял душу Альбертины совсем не так, как до сих пор, с лиловым румянцем и загадочным взглядом. Какой-то миг я только и видел что эти лоснящиеся, отброшенные назад волосы. Наша память похожа на магазинные витрины, где бывает выставлена то одна фотография того же лица, то другая. И обычно некоторое время на виду остается самая свежая. Кучер подгонял лошадь, я слушал нежные благодарные речи Жизели, рождавшиеся из ее улыбки, из ее протянутой руки: в те периоды жизни, когда я не был влюблен и жаждал влюбиться, я носил в себе не только идеал телесной красоты (узнавая его издали в каждой встречной, достаточно от меня удаленной, чтобы ее черты расплывались и не противоречили моему впечатлению), но и чисто духовное видение, всегда готовое воплотиться в живую женщину, которая меня полюбит и станет подавать реплики в любовной комедии, с детства сложившейся у меня в голове от начала и до конца; мне казалось, что каждая девушка, достойная любви, тоже должна стремиться сыграть в этой комедии, лишь бы ее внешность сколько-нибудь подходила к роли. Какую бы новую «звезду» ни назначал я на эту роль, интрига, перипетии, текст самой пьесы оставались ne varietur .

Через несколько дней, несмотря на то что Альбертина не очень-то рвалась нас познакомить, я был уже знаком со всей стайкой, которая по-прежнему жила в Бальбеке в полном составе (не считая Жизели, уехавшей за пять минут до моего прибытия на пересадку, из-за того что мой поезд долго простоял перед шлагбаумом, а расписание поменялось; впрочем, я о ней уже и думать забыл); вдобавок по моей просьбе они представили меня двум или трем своим подругам. Получалось, что одна девушка знакомила меня с другой, новой, подавая мне надежду на радости, которые я надеялся обрести поочередно то с одной, то с другой, и самая недавняя оказывалась каждый раз словно новой разновидностью розы, выведенной на основе розы другого сорта. И восходя по этой цветочной цепи от венчика к венчику, я радовался каждому новому цветку, но эта радость вела меня назад к той, с которой всё началось: теперь она, кроме влечения, будила во мне благодарность и новую надежду. Вскоре я стал проводить с этими девушками целые дни.

Увы, искушенный наблюдатель в самом свежем цветке различает незаметные пятнышки и провидит в них незыблемую и уже предрешенную форму семечка, которую обретет плоть цветка, когда высохнет или превратится в завязь. Мы любуемся носом, похожим на небольшую волну, вздымающуюся на глади утреннего моря; она кажется неподвижной, хоть рисуй ее, потому что море так спокойно, что прилив незаметен. Кажется, будто человеческие лица не меняются, пока на них смотришь, потому что период их обращения вокруг орбиты длится для нашего восприятия слишком долго. Но стоит посмотреть на девушку рядом с ее матерью или теткой, и сразу видно, какую дистанцию под воздействием силы тяготения прошли эти же черты меньше чем за тридцать лет, пока не приблизились к весьма неприглядному прототипу, пока взгляды не стали ущербны, пока лицо не закатилось за горизонт, потому что на него больше не падает свет. Я знал, что если еврейский патриотизм или христианские предрассудки таятся даже в тех, кто воображает, будто совершенно независим от своего роду-племени, то на такой же глубине, и с тою же неизбежностью под розовым соцветием Альбертины, Розмонды, Андре кроются неведомые для них самих, припрятанные до поры до времени огромный нос, отвислые губы, тучность; как это ни удивительно, они ждали за кулисами, готовые выйти на сцену, точно так же как какое-нибудь там дрейфусарство или клерикализм, внезапные, нечаянные, роковые, как какая-нибудь национальная или феодальная доблесть, ни с того ни с сего по воле обстоятельств вырвавшаяся из древней природы человека — природы, в силу которой он мыслит, живет, меняется, крепнет, умирает, хотя сам не умеет отличить ее от своих индививдуальных побуждений и путает одно с другим. Даже в мыслях мы зависим от законов природы куда сильнее, чем нам представляется; воображаем, будто сами выбираем, что и как нам думать, а на самом деле все эти особенности заложены в нашем разуме заранее, словно в споровых или в злаках. Мы постигаем только мысли второго порядка, не улавливая первопричины (такой, как еврейская раса, французская семья и т. д.), неизбежно порождающей эти мысли, а между тем в нужный момент она в нас проявляется. Одни мысли кажутся нам результатом наших рассуждений, другие — результатом того, что мы пренебрегли собственным здоровьем, а на самом деле мы, как растения семейства мотыльковых наследуют форму семечка, наследуем от нашей семьи и мысли, которыми живем, и болезни, от которых умираем.

Как в рассаднике, где цветы проходят разные стадии созревания, я наблюдал их в виде старых дам на бальбекском пляже, эти твердые семечки, эти мягкие клубни, в какие превратятся рано или поздно мои подруги. Но какая разница? Ведь сейчас пора цветения. Поэтому, когда г-жа де Вильпаризи приглашала меня на прогулку, я искал предлог, чтобы отговориться занятостью. К Эльстиру я ходил только с моими новыми подругами. Я даже не мог выбрать день, чтобы съездить в Донсьер повидать Сен-Лу, как обещал. Если бы вместо прогулок с девушками мне предложили светские приемы, серьезные разговоры или даже дружеские беседы, для меня это было бы все равно как если бы в обеденное время вместо еды мне предложили просмотреть альбом. К мужчинам, юношам, старухам и зрелым женщинам, даже если нам кажется, что мы их ценим, все равно мы относимся ровно, поверхностно, безо всякой основательности, потому что воспринимаем их исключительно глазами; а на девушек наше зрение набрасывается так, словно его на это уполномочили все прочие органы чувств; все вместе они выискивают в девушках разные особенности, обонятельные, осязательные, вкусовые, и смакуют их без посредства рук или губ; владея искусством преобразований, они способны к гениальному синтезу, которым в совершенстве владеет влечение: они умеют по цвету щек или груди восстановить мягкость и шелковистость, вкус на губах, запрещенные касания; они, наши органы чувств, наделяют этих девушек такой же медоточивостью, как если бы мы кружили над розами или пожирали глазами грозди винограда.