Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Если шел дождь — хотя Альбертину плохая погода не пугала: она часто раскатывала на велосипеде под проливным дождем в своем непромокаемом плаще, — мы проводили день в казино; в те дни мне казалось невозможным туда не пойти. Я от всей души презирал барышень д’Амбрезак за то, что они никогда туда не ходят. И я с удовольствием помогал моим подругам играть злые шутки с учителем танцев. Обычно мы получали выговоры от содержателя казино или служащих, узурпировавших директорскую власть, потому что мои подруги (даже Андре, которую я в первый день принял за весьма буйную особу, а на самом деле она оказалась, наоборот, хрупкой интеллектуалкой, да вдобавок в том году серьезно болела, так вот, даже Андре, несмотря ни на что, подчинялась не столько требованиям своего здоровья, сколько гению возраста, который всё превозмогает и веселит вперемешку больных и здоровых) — мои подруги просто не могли войти в вестибюль или в танцевальный зал не разбежавшись, не перепрыгнув через все стулья, а потом не проскользив с разгону, держа равновесие с помощью грациозного взмаха руки, распевая, перемешивая все виды искусства, как бывает только в ранней молодости, по примеру старинных поэтов, у которых еще нет понятия о разных жанрах, так что в эпическую поэму они вставляют то сельскохозяйственный совет, то богословское наставление.

Андре показалась мне в первый день самой черствой, а на самом деле она была бесконечно деликатнее, сердечнее, тоньше Альбертины, к которой относилась с кроткой и ласковой нежностью, как к младшей сестре. Она приходила в казино, садилась со мной рядом, и если я уставал, то, в отличие от Альбертины, отказывалась от тура вальса или даже вообще от похода в казино, чтобы я мог вернуться в гостиницу. Свою дружбу ко мне и к Альбертине она выказывала с деликатностью, в которой сквозила ее чудесная понятливость во всем, что касалось сердечных дел; возможно, эта черта развилась в ней отчасти из-за хрупкого здоровья. Она всегда отвечала веселой улыбкой на ребяческие выходки Альбертины, которая не в силах была устоять перед искушавшими ее развлечениями и выражала свои желания с простодушной необузданностью, в то время как Андре всегда готова была от них отказаться ради того, чтобы со мной поболтать… Когда наступало время идти на поле для гольфа, где всех ждало угощение, Альбертина собиралась и тормошила подругу: «Андре, чего ты ждешь? Нас ведь ждут на поле для гольфа». — «Нет, я останусь поболтать с ним», — отвечала Андре, кивая на меня. «Но ты же знаешь, что тебя приглашала г-жа Дюрье», — восклицала Альбертина, как будто Андре решила остаться со мной просто потому, что не знала о приглашении. «Ладно тебе, девочка моя, не будь глупышкой», — отвечала Андре. Альбертина не настаивала, опасаясь, что ей предложат остаться с нами. Она качала головой: «Поступай как хочешь, — говорила она, как говорят с капризным больным, — а я понесусь, а то у меня, кажется, часы отстали» — и убегала сломя голову. «Она прелесть, но от нее с ума сойдешь», — замечала Андре, посылая подруге ласковую, но и осуждающую улыбку. Эта страсть к развлечениям, пожалуй, роднила Альбертину с Жильбертой в начале наших отношений; существует, при всей разнице, определенное сходство между женщинами, которых мы любим на протяжении жизни; это сходство основано на постоянстве нашего характера, потому что выбор делает именно он, характер, отвергая всех, которые в чем-то нам противоположны, а в чем-то нас дополняют, и добиваясь, чтобы органам наших чувств они доставляли блаженство, а сердцу страдание. Они, эти женщины — творение нашего характера, образ, перевернутое отражение, негатив нашей чувствительности. Поэтому романист может изображать женщин, которых его герой любит на протяжении жизни, почти одинаковыми, но читателю не покажется, будто он повторяется, и это и будет творчество: в искусственной новизне меньше выразительности, чем в повторении, отражающем новую истину. Кроме того, романист должен отметить в личности влюбленного признаки перемен, проявляющиеся по мере того, как действие перемещается в другие сферы жизни, в другие ее пространства. И быть может, он отразит еще одну истину, если, изобразив характеры всех персонажей, он не придаст вообще никакого характера любимой женщине. Характеры тех, кто нам безразличен, мы знаем, но как прикажете постичь характер существа, слившегося с нашей жизнью, существа, которое мы скоро уже не будем отделять от самих себя, хотя в то же время непрестанно и тревожно гадаем, что им движет, то и дело меняя мнение о нем? Опережая разум, наше любопытство на бегу проскакивает мимо характера любимой женщины. Даже если бы мы могли остановиться вовремя, нам бы, скорее всего, этого не захотелось. Объект нашего тревожного исследования существеннее отдельных черт характера, похожих на частички кожного покрова, чьи разнообразные сочетания создают цветущую телесную неповторимость. Рентген нашей интуиции пронизывает их своими лучами, и образы, которые он нам предъявляет, не дают представления о лице: нам открывается унылая и болезненная универсальность скелета.

Андре была очень богата, а Альбертина бедна и к тому же сирота, и Андре с огромным великодушием делилась с ней всем, чем могла. А к Жизели она относилась не совсем так, как я подумал сначала. Вскоре Альбертина получила письмо, в котором Жизель делилась со всей стайкой подробностями поездки, сообщала, что уже в Париже, и просила прощения, что до сих пор не удосужилась написать остальным; я воображал, что Андре насмерть с нею поссорилась, но тут я к удивлению своему услышал, как она говорит: «Напишу-ка я ей первая, а то от нее долго ничего не дождешься, она такая необязательная». И обернувшись ко мне, добавила: «Вам она, конечно, не покажется выдающейся особой, но она хорошая девочка, и я ее в самом деле очень люблю». Я сделал вывод, что ссоры у Андре длятся недолго.

А когда дождя не было и мы собирались ехать на велосипедах на скалы или в поля, за час до выхода я начинал прихорашиваться и охал, если Франсуаза не приготовила мне одежду заранее. Однако Франсуаза, такая смиренная, скромная, милая, когда льстили ее самолюбию, даже в Париже горделиво и гневно распрямляла спину, которую уже начинали сгибать годы, как только кто-нибудь пытался в чем-нибудь ее обвинить. Самолюбие было для Франсуазы главным источником энергии, поэтому ее довольство жизнью и хорошее настроение напрямую зависели от того, насколько трудных вещей от нее требовали. То, что ей приходилось делать в Бальбеке, было так просто, что она почти всегда была недовольна, и недовольство это внезапно в сто раз возрастало, да к нему еще и добавлялось надменно-ироническое выражение лица, когда, собираясь на встречу с подругами, я жаловался, что шляпа моя не почищена или галстуки разбросаны. Она, обычно такая усердная и словно не замечавшая, как много успевает, теперь в ответ на простое замечание, что пиджак не на месте, не только расписывала, как тщательно она его «убрала подальше, чтобы не пылился», но и произносила целое похвальное слово своим трудам, сетуя, что здесь, в Бальбеке, ей прохлаждаться не приходится и кто бы еще на ее месте согласился так надрываться. «Не понимаю, как можно бросать свои вещи в таком виде, и покажите мне, кто разберется в этой перемешке. Тут же сам черт ногу сломит». А то еще, напустив на себя царственный вид, она бросала на меня пламенные взгляды и хранила молчание, прерывавшееся, как только за ней закрывалась дверь, ведущая в коридор; тогда оттуда доносились речи, которых я не мог расслышать, хотя угадывал их обидный смысл — так произносит первые слова роли персонаж, притаившийся в кулисах перед самым выходом на сцену. Впрочем, когда я собирался куда-нибудь с подругами, даже если всё оказывалось на месте и Франсуаза не злилась, она все равно была невыносима. Она пускала в ход шуточки на их счет, которые слышала от меня же в те минуты, когда я уступал искушению поговорить с ней о девушках, и делала вид, что открывает мне глаза на то, что я сам знал лучше нее, да еще и всё перевирала, потому что плохо меня поняла. Как у всех, у нее был свой особый характер; ни один человек не похож на прямую дорогу, каждый удивляет нас странными и неизбежными поворотами, которых посторонние не замечают, а нам бывает не так легко их преодолеть. Всякий раз, когда дело доходило до слов «Шляпы нет на месте» или до имен Андре или Альбертины, Франсуаза вынуждала меня бессмысленно петлять по обходным тропам и терять массу времени. То же самое получалось, когда я просил приготовить бутерброды с честером и салатом и купить пироги, чтобы нам с девушками было чем перекусить на скалах, — они бы могли запросто платить за них по очереди, если бы не были такими корыстными созданиями, объявляла Франсуаза, на поддержку которой являлись тогда все пережитки провинциальной жадности и пошлости: она словно видела, как душа покойной Элали, распавшись на части, воплотилась в очаровательных телах моих подруг из стайки ничуть не хуже, чем в святом Элуа [278] … душа покойной Элали, воплотилась… в святом Элуа . — Из первого тома читатель уже знает, что Элали — жительница Комбре, приходившая в гости к тетушке маленького Марселя и вызывавшая неприязнь у Франсуазы тем, что часто уходила с подарком. Там же проводится параллель между именами Элали и святого Элуа: согласно историку Жюлю Кишра, чью книгу штудировал Пруст, имя Элали (то есть святой Евлалии) во французском языке преобразилось в Элуа (то есть святого Элигия). . Я выслушивал эти обвинения с яростью, чувствуя, что забрел в места, где нрав Франсуазы из привычной деревенской дорожки превращается в нечто непроходимое, к счастью ненадолго. Пиджак отыскивался, бутерброды были готовы, и я спешил за Альбертиной, Андре, Розмондой, а иногда к нам присоединялся еще кто-нибудь, и мы отправлялись в путь пешком или на велосипедах.