Анте Ковачич - В регистратуре

Иногда с несчастной нищенкой случались ужасные, мучительные припадки падучей. Безумие сталкивалось с сердечными спазмами. Сердобольные бабы не могли сдержать слез, держа страдалицу за руки и разжимая ей деревянной ложкой рот.

Рассказывают, как-то съехалось множество господ на какое-то деревенское торжество, был там и молодой Меценат — веселый, сильный, разнузданный, неотразимый. И вдруг, едва раздался его голос, из толпы крестьян вышла обезображенная Дорица.

— Подай! Подай, господин! — подкралась она к Меценату, узнав его по голосу. Крестьяне онемели. Что такое? Никогда еще она не протягивала руку и не просила подаяния. — Подай, подай, прекрасный господин! — Нищенка не отрывала единственного глаза от молодого барина, а ее иссохшие пальцы сжимались, будто гиеньи когти. И даже сожженный глаз раскрыл свою кровавую пустоту. — Подай! — взвизгнула несчастная в третий раз и, прыгнув, запустила свои когти прямо в Мецената. От неожиданности он упал навзничь, а сумасшедшая Дорица отчаянно раздирала все, что попадало ей под руки. — Верни мое сердце! Верни мою душу! Честь мою верни! — рычала безумная глухим, охрипшим голосом. — Верни, верни мне душу и сердце! Узнал господский тигр, прелестную фею Дорицу? Верни…

Поначалу и крестьяне, и господа оцепенели от ужаса. Нищенка добралась до нежного лица молодого красавца. Он застонал от боли. Кровь заструилась под грязными когтями нищенки. Господа и крестьяне бросились Меценату на помощь и едва оторвали от него разъярившуюся безумицу. И тут же ее начала бить падучая. Боже, смилуйся над несчастной!

Молодой барин, побледнев как смерть, вытирал кровь на своем лице. Дворяне и женщины старались на него не глядеть. Он ничего никому не сказал, никак не разъяснил столь неожиданное происшествие. Громко приказал слугам подать коляску, вскочил в нее и, не простившись ни с кем, уехал в свое поместье… Вскоре он покинул и великолепный дворец, и свое поместье, и вернулся в большой мир. Несчастную Дорицу отправили в ее общину. Говорят, что там был денежный фонд, за счет которого и содержали несчастную безумицу, пока она не угасла.

Богатое поместье перешло в другие руки, а Меценат, вдоволь поболтавшись по всему миру и всем насытившись, поселился в городе.

Мрачные, грозовые тучи, нависшие над нашей родиной, коснулись Мецената уже в пору его зрелости. Он стал великим жупаном [51] Великий жупан — глава крупной административной области в Хорватии. в тот своего рода золотой век.

Но и это быстро наскучило светлейшему. Он отошел от шумной службы и удалился в чудесный дом, который построил в городе.

Здесь его, богатого человека, уже на возрасте, застиг поток новых идей и их носителей, голопузых, но крепких и отважных сынов нашего народа, и его, уже ослабшего духом и телом, поток этот подхватил и понес, будто ладью, способную — пусть и безо всякой цели — лететь над бурными волнами лишь до тех пор, пока она легка и пуста… Его называли великим благодетелем своего времени.

— Наш Mecenas atavis [52] Начало стихотворения Горация: праотец Меценат… , — нередко восклицали карликоподобные великаны в его роскошном доме.

В первые дни лета — мне как раз исполнилось девятнадцать — Жорж, обняв меня за плечи, загадочно шепнул:

— Ванча! Новолуние сегодня. Увидим молодую! О-го! Светлейший в таком хорошем расположении духа, что даже тобой интересовался…

— Какую молодую, дядя?

— Эх, музыкант, не понимаешь. Сегодня приезжает новая воспитанница нашего милостивого господина… Уж мог бы и запомнить: каждый год у нас меняются родственницы и воспитанницы; редко кто из них ел наш хлеб больше двух лет. Ладно, об этом поговорим после. А сейчас, Ванча, беги к его милости…

— А ты растешь, Дармоед! Посмотришь на тебя — с каждым днем все выше и выше! — Меценат измерил меня взглядом с головы до пят. — Работаешь мало, а жрешь много, парень! Жорж тебя слишком балует! Да, так что я хотел тебе сказать… Ей-богу, настоящий гвардеец! — Меценат замолчал, задумчиво прохаживаясь по комнате.

Я не понимал, какая связь всего его бормотания и вздохов с тем, что я вырос.

— Что прикажете, ваша милость? — прервал я затянувшееся молчание.

— Ванча! — повернулся ко мне Меценат. — Ванча, смотри у меня! — Старик погрозил мне пальцем. — Сегодня ко мне приезжает моя родственница и воспитанница. Будь учтив и предупредителен, иначе, сиволапый гость мой, скатертью дорога. И потом… — Дальше Меценат не знал, что сказать. Лоб его сморщился от напряжения. — И потом… — трижды повторил он. — Потом… — Меценат тихо вздохнул. — Не торопись расти. Пока ты мальчик, пока ты не войдешь в силу, я буду тебя любить и останусь твоим благодетелем! Помни, Ванча!.. Гм… Что-то еще я хотел тебе сказать? Слышал я, что ты взрослеешь, разные глупости крутятся у тебя в голове: побегать за городскими девчонками, вступить в переписку, а? Ванча, в этом случае я не стану доискиваться причин, тебя тут же выпорют и вон из моего дома! — Меценат показал ногой на дверь, губы у него подрагивали. — А теперь — за дело, Дармоед! Обдумай хорошенько то, что услышал. Если у тебя есть здесь что-нибудь, — Меценат показал пальцем на голову, — тебе и одного глаза хватит, чтоб увидеть, что к чему. Нет — тогда пеняй на себя… Занимайся делом и пригни слегка спину, чтоб зазря не лезть в глаза. Ступай…

Щеки у меня вспыхнули, сердце забилось, грудь пронзил тайный трепет. Поначалу я не хотел признаваться себе в собственном открытии, пытался обмануть себя, будто не понимаю, не догадываюсь, что имеет в виду благодетель. Однако из этого ничего не получилось. Напротив, все мне стало как божий день ясно. К чему эти сбивчивые поучения? Невразумительные слова? Длинные паузы и недоброжелательство? Я вернулся в людскую.

— Проповедь выслушал? — подмигнул мне, хихикая, хитрый Жорж. — Ну, ничего особенного от тебя не требуется. Ничего нового здесь нет. Ванча превратился во взрослого парня, возмужал, усы вон пробиваются. А его милость, ха-ха… Ум-то какой, а? Боже мой! И мне такие вот проповеди в былые времена читались. Но я… Жорж тоже не лыком шит. На что мне сдались родственницы и воспитанницы? Поклонись, согни хребтину и плюнь на все — на черта еще лезть в дела его светлости. Родственниц этих было — мать родная! Скажу тебе — купались в вине и в молоке, спали на фиалках! Но Жорж — это Жорж! Ныне его милость больше во мне не сомневается. Полностью меня испытали… Видишь, Ванча, меня ведь спрашивали о тебе. Почему это ты так вырос, а? И сколько лет тебе стукнуло? «Девятнадцать?» — поразился светлейший… И даже притопнул с досады ногой. «Вот черт! Годы летят, как стая журавлей в теплые края. А кажется, ты лишь вчера привез его сюда из деревни. Жорж, ты меня понимаешь, ответь — в мальчишке уже начинает играть кровь? А?» Мне и пришла в голову дьявольская мысль разыграть его милость. Я, значит, серьезно так и говорю: «Ох, он у черта из котомки вывалился! Вот уж вылитый музыкантов сын! Не могу не пожаловаться: уже и за городскими девчонками бегает. Вижу, и они его не чураются, хитро так ему подмаргивают, ласково улыбаются. Здесь всякое может быть: я в письме-то, на горе свое, не понимаю, но, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что девичьи глупости сами плывут в руки, а он на них еще и отвечает. Да, совсем мальчишка, можно сказать, переменился». На мое сообщение, — камердир почесал толстую шею, — его светлость забегали по комнате из угла в угол. «Этого мне еще не хватало! Надо же, ведь сиволапый мужик! Жорж! Тебе известно, что скоро к нам приезжает родственница моя, воспитанница, известно, что я хотел бы для нее обновить те комнаты, которые будут в ее распоряжении, прежнюю мебель сменить на более тонкую и изящную. Известно?» — «Так точно!» — покорнейше отвечаю я. «Так ты следи за этим своим Ванчей. Молодая кровь, молодые люди. Следи, потому что я его мигом вышвырну, если хоть чуточку в нем засомневаюсь! Понял?» — «Понял, понял, ваша милость!» — «Надо же!.. Только этого мне не хватало: этакого дурня…» — ворчал милостивец, а я потираю руки — аж искры сыплются, сам не заметил, как в коридоре очутился. Два дня его милость пребывали в задумчивости: юность твоя не давала ему покоя. Наконец, призвали и тебя пред светлые очи, ха-ха! А ты, музыкант? Чего надулся? Не бойся, милок! А на молодую еще сегодня поглядим. Эх, да не испортим же мы радость нашему милостивому благодетелю! Вся эта проповедь-то, она ведь что? Плюнуть да растереть! На кой ляд лезть нам в дела светлейшего. Что нам его родственницы и воспитанницы? Зажмурься и не пялься на солнце, не ровен час ослепнешь! Зажми уши, не слушай барабан — оглохнешь! Бери пример с меня, Дармоед, головой стенку не прошибешь! — без умолку болтал мой мудрый родственник.