Анте Ковачич - В регистратуре

— Глянь-ка! Тебе только и дела что до моих вздохов! Да сказать тебе правду, обрадовали меня твои слова: ведь самое время! Я уж сколько дней хотела тебя о том же просить, а ты вот сам решился! А ей-то скажем, что ты идешь к Ивице? — отерла нос, губы и левую щеку рачительная хозяйка.

— Не знаю! Как хочешь! — пожал плечами музыкант Йожица и продолжал: — Ты у нее поверенная, служка при «храме», свекровь незаконная, прислуга да горничная! Так что это твое дело. Поступай, как знаешь. Я в это не стану путаться! Но если она хочет от меня что-нибудь услышать, так ей никогда не узнать, что я иду в город, к Ивице, — в сердцах плюнул Йожица прямо на порог, перешел двор и спустился со своего холма.

На другой день, еще до света, музыкант Йожица чуть слышным шепотом молился богу и одновременно строгал свою голову старым жалким гребешком с пятью целыми и тремя наполовину обломанными зубьями. Не перенял ли он эту привычку у камердира Жоржа? Не многого добившись беззубым гребешком, Йожица снял с полки скребницу и отлично расчесал ею свои седые жесткие, как конская грива, волосы направо, налево, спокойно положил этот несложный инструмент на место, закончил молитву десятой божьей заповедью, трижды перекрестился и в заключение громко провозгласил: «Аминь, аминь!», трижды ударив крепко сжатым кулаком в свою грешную музыкантскую грудь.

Жена хлопотала вокруг мужниного мешка, старательно набивая и складывая в него всякие мелочи.

— Я сказала ей, — объявила она, — что ты к Ивице идешь. Она сперва покраснела, потом побелела, губы сжала и подозрительно так поглядывает на меня. Потом подбежала, схватила за обе руки и говорит:

«Мама, что это вы стали в последнее время чураться меня? Ну-ка, посмотрите мне прямо в глаза».

«О, я всякому могу посмотреть в глаза! Совесть и душа у меня чистые, как после исповеди!» — ответила я и смело посмотрела ей прямо в глаза, думала, она застыдится и первая потупится. Но она, дерзкая, глядела на меня так горячо да искренне, что тебе ангел с алтаря, будто вчера на свет родилась, такая безгрешная и невинная! Потом отпустила мои руки и бросилась к тому сундуку, с тремя замками. Сунулась туда-сюда, покопалась, вытащила полный кошелек, заперла сундук и снова ко мне тихо-мирно подходит.

«Раз, говорит, старый идет в город, пусть захватит с собой немного денег для школяра. Вы же, мама, знаете, я его попечительница, мой покойный родственник Меценат оставил и для Ивицы и наказал мне помочь выучиться вашему сыну. Так что теперь ему будет даже лучше, чем у нашего покойного благодетеля. У паренька есть деньги в запасе, он ведь разумный и бережливый, но я хочу послать ему еще, раз случай представился… Пусть старый передаст ему от меня поклон и скажет, как мне приятно и дорого, что он ничего не дает о себе знать и не досаждает письмами. Значит, он старательно учится и добросовестно занимается своими делами. Пусть таким и остается! Чем меньше он будет думать о нас, тем больше времени у него останется на книги и науки, а это единственное, что от него требуется!»

Я не знала, что и отвечать ей. Взяла молча кошелек, даже спасибо не сказала. А что, может, мы напраслину возвели на нашего сына, может, он еще невинный? По таким словам она, выходит, ему вроде матери и относится к нему как к ребенку.

— Конечно! Так и никак иначе, ласточка моя! Верь! Верь! Да спасет тебя вера! — зевнул музыкант Йожица, перекидывая через голову ремешок от мешка и забрасывая его за спину.

— Йожица… Йожица… — протянула жена, когда он уже надел шапку на голову и достал из угла большую палку с рогатиной наверху.

— Что еще, горлица моя? — нежно отозвался музыкант.

— Гляди, какой ты сегодня! — хлопнула его жена по спине. — Я ведь мать! — проворковала она.

— Знаю и вижу. Я, бог свидетель, не посягаю на эту твою честь! — грустно улыбнулся Йожица.

— Не говори ничего Ивице, не надо его тревожить. Кто знает, может, он примчится, разъяренный, домой и ничего хорошего это не принесет, только новые беды да несчастья.

— О чем ему не говорить? — сунул музыкант трубку в зубы.

— О чем? Да о том, что мы видели и что о ней говорят.

— Вот как? Ну, тогда я тебе скажу всю правду, — отложил Йожица трубку и стал доставать кожаный кисет. — Я для того только и иду к нему! Все нужно открыть парню, всю правду надо замесить в этот горький калач. Пусть ест, пусть знает. Да, да, пусть ест! Пусть весь съест, каким бы едким и страшным он ни был, в одни присест съест! Тогда все по-иному повернется, голубица моя. Поглядишь, сама поглядишь! Только так его можно спасти! Только так его можно приковать к наукам, чтобы он не осрамил нас, чтобы мы не ударили в грязь лицом. Он сам все поймет, все увидит. Туман рассеется, исчезнет! А наш Ивица возблагодарит бога за то, что у него чище и светлее на душе станет и глаза откроются. Я тебе говорю, выгонит он ее из нашего дома! Пусть отправляется с богом куда хочет. Волов да «храм» в кошелке не унесет. А если и унесет, пускай, главное сына спасти!

— С богом, Йожица! — протянула жена ему обе руки, а он, с наслаждением раскурив свою вечную спутницу-трубку, затянулся два-три раза, поправил мешок и переступил порог своего дома.

— Будь здорова, мать! Все будет хорошо!

— Счастливой тебе дороги, Йожица! Поклонись ему, поклонись нашему дорогому Ивице! Дай бог чтоб исполнились твои слова, чтоб не отвернулись от нас счастье и удача!

Долго музыкант Йожица искал в городе своего сына Ивицу, а когда ему все наскучило и он уже собрался домой, в какой-то лавке вдруг увидел камердира Жоржа и бросился к нему.

— О Дармоед Йожица! Здорово! Это хорошо, что ты наконец пришел! — мягко трепал камердир его по плечу. На нем уже не горели блестящие пуговицы, не украшала высокая белая с золотыми галунами камердирская шляпа. Господин Жорж сгорбился, голова его клонилась к земле, а позвоночник согнулся дугой, как бывает с людьми, на которых за одну ночь обрушиваются болезнь, немощь, холодная тяжесть старости с кашлем, бессилием и расслабленностью всего организма.

— Ну, как ты, дорогой родич? Ты вроде бы постарел да усох! — музыкант критическим оком осмотрел голову господина камердира, на ней тут и там пробивалась седина, а волосы были серыми, грязными и свисали вдоль широкой камердирской шеи, а та словно втянулась, и пожелтевшая кожа на ней собралась крупными складками. Да, не лоснились, как некогда, старательно прилизанные волосы, не блестели от пахучей помады. Теперь они были порядком растрепаны, хотя все еще густые, кое-где из лохм торчали перышки, трепетавшие на ветру, наподобие грешной души между землей и небом. Видно, перины или подушки почтенного господина камердира Жоржа полопались и разорвались.

— Постарел, да, — кивнул головой камердир. — Беды навалились на мою счастливую жизнь, как волк на стадо овец! Все переменилось, дорогой мой Йожица. Может, волк этот унюхал меня на том пожарище, когда сгорел в беспощадном огне наш милостивец? Ох, даже подумать страшно! И вспомнить боюсь, сразу сердце сжимается, будто кто за горло схватил, дыхание спирает, и я весь зеленею, как трава. С тех пор не видел я больше радости! Эх, так-то вот! Все на свете погибнет и пропадет!