Анте Ковачич - В регистратуре

Музыкант Йожица слушал своего родственника, не шевелясь. Не перебил его ни единым словом, только временами широко раскрывал рот, будто ожидал, что туда что-то влетит. Несколько раз у него шевелились губы, точно он хотел заговорить или что-то повторить, как бывает, когда слышишь новую молитву, знаменитое изречение, пословицу, и, чтобы не забыть, тут же хватаешь ее губами, пытаясь воспроизвести.

Когда школяр Ивица расстался с родителем и вернулся в свою комнатушку, камердир пошел за ним, поглядывая на него то лукаво, то с сожалением, как бы желая показать, что знает тайну, которую принес из своего захолустья музыкант Йожица. Он шмыгнул в каморку Ивицы, потихоньку открыв и закрыв дверь, вздохнул и начал:

— Ну что! Гм! Потемнел Ивица, что черная ночь! Э, дорогой мой, так всегда бывает, когда слишком рано начинают путаться с женщинами! Она прекрасная и волшебная, но… она родственница нашего Мецената, мир и покой его душе на том свете, такая же родственница, как и все прочие! Женщина, она вроде полного бочонка. Катится себе вниз с горы. Летит, летит, не останавливается, пока обручи не лопнут, дно не вылетит, да вино не начнет хлестать направо и налево, кто хочет черпай! Вот что такое ее любовь, вот что такое ее красота! Та же поганая жаба омочит в нем свои мерзкие лапы, а свинья подоспеет, и она сунет свое грязное рыло да примется хлебать, а потом взбесится… Таковы все женщины Лауриного покроя. Возьмись за ум, парень! — пригнулся к Ивице камердир и боязливо зашептал. — Ты мою всякий день видишь да слышишь. Ну-ка, что там говорят твои книги? Хотелось бы тебе жить как на вечной войне, когда у тебя под носом так и вертятся ее кулаки. Начихать бы, да не получается! Плюнул бы, а вдруг хуже будет, еще и нос расквасит! Ох, и моя пела, пока не связали нас поповским шарфом, да как сладко: милый камердир, добрый мой Жоржик, единственный и незабвенный, цыпленочек мой, голубок, петушок! А теперь? Толстобрюхий, полоумный негодник, пьяница, обжора, пустой мешок, потасканная коняга, господский лизоблюд, клоп вонючий! Волосы дыбом становятся от эдакой любви да райской семейной жизни! Фу! — тяжко вздохнул камердир, встал со стула и принялся отирать пот, нить мысли вдруг прервалась, и он никак не мог сообразить, к чему он вел. — Дьявол бы все побрал! — топнул он ногой об пол. — Ты, видать, меня и не слушаешь! А тут, тут у тебя что-нибудь есть? — постучал камердир пальцем по своему лбу. — Есть у тебя здесь сундук? Сундук, набитый адскими муками, — горьким опытом? Вот! А теперь вольному — воля. Как построишь, наладишь телегу своего счастья, так на ней и поедешь! Или веселые песни петь будешь, или, несчастный, кукарекать люто да жалобно, как я, бесталанный!

И камердир на цыпочках выбрался из комнатушки Ивицы, так и не добившись от него ни одного слова в ответ на свои долгие и горькие рассуждения.

Среди ясного дня вдруг словно разыгралась буря. Полнеба почернело, полнеба посерело, все засверкало, будто в один миг стали рушиться рай и ад. Яростно завыл и зарычал неведомый вихрь, казалось, он сотрясает и раскачивает основы вселенной и, сокрушая все на своем пути, несет за собой что-то новое, грозное, катастрофическое, может быть, конец света! Природа пришла в трепет и движение. Шум, грохот, стон, рык, все куда-то несется, низвергается, крушит, ломает, бьет, но вот постепенно начинает стихать, становится тише, тише… Наконец, снова, как прежде, засветился день, в чистой синеве забрезжил неясный горизонт, а помолодевшее солнце засияло с высокого неба с какой-то свежей обновленной силой, и теперь уже казалось, что внезапно лик неба покрыла густая черная завеса, подобно призраку, но ангел рая сбросил ее, сдвинул на самый край… Такая же буря разбушевалась в душе, сердце и уме школяра Ивицы и тоже постепенно улеглась и утихла.

Наконец он пришел в себя и горько рассмеялся: «Ах, камердир мой незадачливый, бедный камердир, теперь ты готов затопить мир своими проповедями и жалобами, как раньше обрушивал на него беззлобное пустое хвастовство и тяжелый, удушливый запах тщательно расчесанных и напомаженных волос! Но Михо! Михо!» В одно мгновение в голове Ивицы пронеслась его жизнь, словно блеснули зигзаги молнии, вместившие в себя все. «Какой, однако же, странный рок переплел и постоянно сталкивает наши жизни, жизнь коротыша Каноника и моего отца, музыканта Йожицы! И Аница! Аница!» Тут дыхание у школяра Ивицы перехватило, словно кто-то ладонью зажал ему рот, не давая вздохнуть. Но скоро лицо его прояснилось, тишина и блаженство залили все его существо. Он схватил перо, и душевный покой, незаурядный ум и рассудительность, пронизанные добротой и хладнокровием, отразились в этом письме.

«Лаура! Как произошло, что судьба свела нас? Чистый случай! Можем ли мы упрекать друг друга? Раскаиваться? Жалеть? Страдать? Нет! Нет! Нет! В нирване, в бесконечной пустоте мы встретимся, как два затерявшихся звука, которые породило эхо, может быть, топота копыт летящего по пустыне скакуна или крика бедуинского вождя или дервиша, что оторвался от своего каравана, затерявшегося в песках. Вы, заблудшая, извращенная грешница, вошли в дом Мецената как торговка своей красотой, своими прелестями, нашли там меня, развратили, отторгнув от чистоты и сладости сельской колыбели, от материнской груди. Вы были лукавы и опытны — да и могло ли быть иначе при вашем положении и роде занятий? Я вам понравился, вы возжаждали моей юности, только-только переступившей порог детства, и захватили этот первый расцвет свежести и душевной восторженности… Россказни о вашей горестной жизни были, конечно, голой выдумкой, либо плутовской, искусно сочиненной полуправдой, лишь бы обмануть мою молодость, очаровать и привлечь к себе. А я? Трудно ли было опутать меня золоченой паутиной, где я вдыхал пьянящий аромат первого ощущения собственного тела… Но истина тоже стала наступать на меня. Она шептала мне на ухо: твоя богиня просто метресса, полная греха наложница испорченного до мозга костей старого развратника. Ах, я обеими руками зажал уши, отринул этот добрый дух, чтобы он не мешал мне упиваться ядом первого познания любви и греха. Тогда истина раскинула все перед моими глазами. Ах, я закрыл глаза, чтоб не видеть ничего, ничего! Исчезни, истина! Исчезни, несчастная! Кто тебя просит заботиться обо мне и мешать мне наслаждаться радостями любви и страсти? Но она, истина, мой добрый гений, не оставила меня. Так не оставляют своих детей и сопровождают их на тернистых путях жизни души рано умерших матерей. Она наказала меня и тем вывела на праведную стезю: произошла стычка с благодетелем Меценатом, он выгнал меня из дома. Так добрый дух на своих крыльях вынес меня на правильный путь. Но и здесь оказались вы! Прелесть, чудо красоты и — неслыханное богатство! Откуда вдруг такое богатство… Ха-ха-ха! Снова истина прижала меня к стене. Трудно перед ее лицом заткнуть уши, обмануть слух и себя самого. Одно ее слово сокрушает и уничтожает дивные здания, которые возвели ложь и обман, и на развалинах этих мнимых дворцов и палат, этого блеска золотого перстня и простой жести зажигает бедную лампаду, и ее пронизывающий свет показывает соблазнительные призраки во всей их наготе. Трудно закрыть перед нею глаза, если хоть однажды ее луч проник в твои зеницы. Этот луч, чем крепче зажмуриваешься, силясь ничего не видеть, тем скорее превращается в ту скромную лампаду, что изгоняет ложь, как архангел изгоняет с небес демона в черные пропасти преисподней. И вот уже голос ее потрясает и ужасает: твоя богиня простая воровка и преступница! Метресса и наложница, воровка и преступница — это родные сестры! Страшная тайна стала разъедать все мое существо, испепелила плотские, грешные чувства, на которых ложь написала неправое имя — любовь, хотя это был всего лишь грех и пустой обман! И когда я вырвался из тумана, из беспамятства, в которое меня повергла сладкая отрава лжи и греха, когда я вернулся сюда и узнал у камердира о страшном, скоропостижном конце старого грешника Мецената, горькие, ужасные предчувствия стали рвать меня на части, а добрый дух истины, печальный и подавленный, тихо стонал: за твоими предчувствиями стоят великие и мрачные тайны. Эх, если бы ты мог в них проникнуть!.. Итак, я все знаю, все чувствую… Я ни в чем не упрекаю ни вас, ни себя, ни… ни Михо! Михо! Как удивительны повороты судьбы! Вы, должно быть, недолго пробудете в своем «храме», на холме моего бедного отца. Но что мне до того? Это не моя забота! Я прошу вас только об одном: не затевайте никаких свар с моей матерью и моим отцом. Снесите спокойно, если они станут вам что-нибудь говорить или упрекать, не отвечайте оком за око, зубом за зуб. Они ни в чем не виноваты, а настрадались достаточно и продолжают страдать! Да, еще вот что: я не принял деньги, посланные мне с отцом покровительницей, которой усопший Меценат приказал печься о моем образовании. Благодарю покорно! И без них слишком много было потворства лжи и коварству, этим друзьям, нашедшим в нас обоих благодатную почву для своих семян, из которых произрастает лжелюбовь, любовь нашего прошлого! Слава богу! Мой добрый гений, истина, использовала и это оружие, и победила во веки веков! Я спасен! Слава богу! Наши пути разошлись навсегда, безвозвратно! Навеки!