Анте Ковачич - В регистратуре

— Был я там, был, — перекинул музыкант свой мешок с левого плеча на правое. — Всюду был, а найти его нигде не могу. Может, ты что-нибудь о нем знаешь, родич?

— О нем? О ком — о нем?

— Да о моем сыне, Ивице!

— А! Об Ивице! Да мы ведь только повстречались, только говорить начали… Разве за одну минуту со всеми делами разберешься! Так вот, говорю я… — хватал воздух камердир Жорж, не зная, о чем говорить прежде. — Так вот, — повторил он снова. — Да, Ивица! И ты, Йожица, ничего не знаешь? Он ни слова вам не написал, что ли? Да он у меня квартирует и столуется, как вернулся сюда доучиваться, — стал зевать камердир, похлопывая себя по губам. — Дьявол бы все побрал, — продолжал он. — Ночью не сплю, от этого будто разум теряешь, мозги туманом затягивает. Дьявол бы все побрал! Так на чем мы остановились? На чем? Голова совсем не варит! Дьявол бы все побрал!

— Да как же он живет и столуется у тебя, господин камердир? Может, ты нашел себе нового милостивца? — перебил музыкант Йожица беспрерывное Жоржево «Дьявол бы все побрал».

— Эх, никакой я больше не камердир! Скоро мое камердирство на голых локтях засветится, даром что когда-то красовалось оно да цвело пышным цветом, — плачущим голосом говорил камердир Жорж и показывал чуть не со слезами на глазах весьма потертые локти своего потрепанного сюртука.

— Тогда я еще меньше понимаю, как парень может у тебя жить и столоваться?

— Да вот так! — опустил глаза камердир и пожал плечами. — Я на старости лет женился. Только этого мне не хватало после страшной смерти милостивца! Чего там! — плюнул Жорж с такой яростью, будто только что его кто-то кровно обидел. — Чего там! Женщина — это дьявол во плоти! Пока дело не дошло до аналоя, она смотрит на тебя как на своего спасителя, как на ангела-хранителя, ну ты и лезешь из кожи вон, пока не попадешься на крючок, несчастный! Дьявол бы все побрал! Потом «караул» и «помогите», но никто уж не вытащит крючок из твоей утробы до самой смерти. Я ведь кое-что поднакопил за столько лет службы, кое-чем меня одарили после страшной смерти милостивца, искать новую службу не хотелось. Разве другого такого милостивца найдешь? Он один был на свете! А была у меня давняя знакомка — прежде-то с ней было хорошо и приятно, как в раю. А тут она обвилась вокруг меня, как змея в женском обличье: «Милый Жорж, и зачем тебе жить да мучиться бобылем несчастным? Добра у тебя больше, чем говоришь. И правильно, что ты о нем помалкиваешь! Но я-то знаю. У меня крепкие, здоровые руки, я на десять лет тебя моложе, ни один зуб еще не почернел, а лицо? Какое было, когда ты впервые меня обнял, такое и сейчас! Круглое да блестящее, будто я молоком умываюсь и снегом или сахаром натираюсь. Силушкой да огнем бог не обидел. Ну-ка, найди, кто со мной сравнится, я тут же отступлюсь! Разве это не все, чего только сердце твое желает? На что ж тебе мучиться и маяться по службам, обивать пороги, надрываться, пока не упадешь под чужим забором, как лошадь изработавшаяся, пока тебя голого, в чем мать родила, не бросят на бедняцкое кладбище, там, на краю возле рощи, где живодер закапывает господских собак и выездных лошадей. Давай лучше повенчаемся перед божьим аналоем да откроем маленькое дело, ну корчму или еще что, как захочешь, будешь ты, Жорж, как сыр в масле кататься, в трубку сядешь, в чубук ноги вытянешь, да запоешь аллилую!» Дьявол бы все побрал! И белый венок на голову напялила, прямо тебе сестра святого Алоизия. Позвала первых камердиров, слуг да кучеров в шаферы, а их полюбовниц — в шаферицы, и айда в церковь с букетиком розмарина, а там поп крепким с позолотой по краям и на концах шарфом связал мои и ее руки… Свадебный поезд, брат, был на удивленье! Кучера, лакеи и камердиры считали себя в тот день графьями да баронами. А их полюбовницы и того выше! Тьфу, в глаза бы им плюнул! А моя-то как меня осчастливила, когда мы после венчания в нанятую корчму поехали? Дьявол бы все побрал! Век мне этого не забыть.

«Слава богу, что твой старый пьянчуга сгорел в огне своей мошны! Унес бы его дьявол хоть на три года раньше, я б давно была твоей женой! Самое время было рогатому дьяволу шутку сыграть с твоим покойным хозяином, а тебе выбросить из огня, где твой Меценат изжарился, не один тугой да набитый кошелек, ха-ха-ха!» — хохотала после венчания моя новобрачная. Лицо ее перекосилось от злости, издевки и бешенства, будто из черной далекой тьмы издевается и дразнит тебя ведьма с кровавыми зубами. Такая на меня грусть напала, а как допекла меня дурацкая болтовня и бесстыдный бабий язык, двинул я без церемоний свою новобрачную под ребра, у нее чуть язык наружу не вывалился.

«Замолчи, падаль бабья! — проскрипел я зубами да как шарахну уже в первый день отборными словами, так сказать, по-семейному, словно мне на спину навалился весь груз будущей жизни. — Как ты смеешь, трещотка несчастная, топтать память моего усопшего благодетеля? Не распускай больше свой поганый язык, не то я тебе все кости переломаю, узнаешь тогда, что и как думает твой господин!»

«Какой еще господин? Это кто мой господин?» — завизжала она, цветок любви и нежности, левой рукой ухватилась за бок, а правой так съездила меня по физиономии, что триста свечек завертелись у меня перед главами и кровь носом хлынула.

«Держись теперь за свой нос, держись! Ты, старый, полудохлый мерин! Думаешь, я присягла тебе перед попом и божьим ликом, чтоб ты надо мной измывался и мордовал? Да я тебя, блюдолиза господского, триста громов на твою голову, не будь тех, кто за нами едет, тут же вышибла б из брички, как гнилую грушу! Запомни это! Ну-ка, померяемся, кто сильней! Только тронь меня еще раз, я тебя пристукну, как хилого цыпленка!» — закончила она.

Мне еле удавалось справляться с кровью, хлещущей из носа, чтоб она не залила свадебный костюм. Я прикинулся, что не слышу. А моя новобрачная, как увидела, что я замолчал и не отвечаю ни слова, принялась реветь, да причитать, да рвать на части свой девственный веночек, который шел ей, как драгоценная, в жемчугах, корона — дамам, что обретаются там, на твоем холме, да возятся в навозе в кошарах да стойлах.

«Вот до чего я дожила, несчастная! И-и-и! Да еще терпеть от этого старого, немощного и облезлого мерина!» — Столько бы раз ей пуля язык пробила, сколько раз она обозвала меня старым мерином. В нее бы пулю пустил, было б ружье под рукой да не лилась бы так сильно кровь — видать, эта балаболка проклятая самую главную жилу мне перебила.

«Вот какое у меня венчание! Вот как моя семейная жизнь начинается, уже в первый день это чудище тычет под ребра, да так, что из меня душа вон! И-и-и! — рыдала она. — Гляди, сколько сватов за нами едет! Захоти я, каждый был бы моим, у любой отбила бы, стоило только пожелать. Да какие парни шикарные! На щеках еще розы цветут, молодость так и брызжет с лица. А этот старый мерин («Разрази ее гром, отточила свой зловредный язык!» — проворчал я в бешенстве, а сделать ничего не мог — кровь все еще текла из носа ручьем), этот старый мерин, — повторила она, толкнув меня в бок, — этот выжатый, высохший лимон тогда только и был на что-то годен, когда таскал вино да жареное мясо с Меценатова стола! Тьфу, тьфу! Вот какой у меня супруг! И-и-и! — скулила она. — Лучше мне повесить жернов на шею и броситься в самую глубокую реку… И-и-и», — стонала моя новобрачная, умудряясь чем дальше, тем больше выказать все прелести своего поганого языка и глотки.