Алексис Киви - Семеро братьев

Валко, от которой остались только кожа да кости, едва передвигала ноги; ее поникшая голова болталась между передними ногами, а печально отвисшая нижняя губа чуть не волочилась по земле. Седоки выглядели не лучше. С перемазанными лицами и в грязной одежде, они, пригорюнившись, сидели на телеге, как две вороны под дождем. У Симеони украли шапку, у Эро — носки и сапоги; и денег уцелело только шесть копеек, да и то потому, что они застряли в жилетном кармане Эро, о чем он и не знал; там же, в кармане, нашелся один замусоленный пряник. Где и как они промотали выручку за воз? Вся она пошла на вино и булки в Хяменлинне. И вот теперь они подъезжали к дому с пустыми руками и больной с похмелья головой. Изумленно, молча глядели остальные на их приближение, и Эро с Симеони прочли в этих взглядах свой страшный приговор. И Симеони решил, что лучше удрать, пока не поздно. Соскочив с телеги и оставив брата и лошадь, он скрылся в лесу. Эро подумывал о том же, но надеялся как-нибудь оправдаться и доказать братьям свою полную невиновность. С этой надеждой он и двинулся дальше.

Въехав во двор, Эро принял весьма скорбный вид и, не говоря ни слова, даже не здороваясь, слез с телеги и принялся распрягать Валко. Но сразу же последовал строгий вопрос, как прошла поездка и как они промотали вырученные деньги. Эро рассказал все и напомнил, что деньгами ведал Симеони и что ему, как младшему, во всем приходилось слушаться Симеони; что Симеони — старший и, стало быть, опытней и умней, чем он, молодой несмышленыш. Так он выгораживал себя, однако братья отлично понимали, что и он не безвинен, подтверждением чему был его вид. И потому братья сочли справедливым немедленно наказать его. Туомас схватил Эро за шиворот и легко, как младенца, положил плашмя на землю, а Юхани выхватил из кучи хвороста сухой еловый сук и несколько раз ударил им Эро пониже спины. Рука у него была тяжелая, и Эро прежалко заскулил. Покончив с поркой, Юхани гневно отбросил сук и сказал: «Дай бог, чтобы мне больше не пришлось наказывать тебя, и пусть эта порка даст тебе новое сердце! Но боюсь, я уповаю напрасно, потому что доброе дитя само себя наказывает, а беспутному и наказание не впрок». Сказавши так, Юхани сердито направился в избу, намереваясь взобраться на свою соломенную постель. Но проходя мимо каменки, он заметил дремавшего на ней кота. Юхани достал кусок хлеба, мелко разжевал его и подал старому Матти, который тихо замурлыкал и, прищурив глаза, принялся за угощение. Потом Юхани, все еще бросая кругом сердитые взгляды, залез на полок, погладил раз-другой свой живот и, расположившись на соломе, укрылся дерюгой.

Симеони в ужасе следил из леса за тем, как пороли Эро. Он слышал вопли брата и отлично понимал, что ему самому разгневанные братья задали бы еще худшую порку. И потому он поблагодарил судьбу, надоумившую его спастись под защитой елей, и, решив уйти подальше от поляны, скрылся в лесной чаще. Но на сердце у него было мрачно и уныло, как в этом осеннем лесу. Долго брел он по мшистой чаще, потом по каменистому, поросшему черникой склону; пожелтевшие березы печально вздыхали под порывами холодного ветра. Куда ж ему идти по этим бескрайним лесам, где так легко заблудиться? Где скрыться ему, когда жизнь безрадостна и темна, как ночь смерти?

А на дворе возле избы суетились братья и заботливо кормили, скребли и растирали усталую Валко. Злой и растрепанный, сидел на пороге Эро и скрипел зубами, а на полке под дерюгой спал Юхани. Когда Валко была накормлена, братья пустили ее пастись на выгон, поставили двуколку оглоблями к стене и сошли в избу, с горечью вспоминая о тщетно жданных праздничных яствах. Наконец в избу вошел и Эро, сердито поглядывавший из-под бровей. Тогда Юхани, высунув из-под дерюги голову и взглянув вниз, проговорил: «Так ты еще и злишься, бычок? Может быть, тебя наказали зазря, упрямый баран? Черт возьми! Да если б мы выпороли тебя по заслугам, вряд ли ты добрел бы на своих ногах до избы. Ей-ей, поверь моему слову! Скажи спасибо, что так легко отделался. А Симеони ждет иное. Да, пусть он смажет свою спину медвежьим салом, прежде чем посмеет открыть дверь. И поделом, поделом ему! Продать водку, чтоб потом, когда кабатчик смешает ее с разной дрянью, купить ее втридорога обратно! И спустить на эту бурду и жалкий сироп всю рожь, до последнего зернышка! Промотать все, что только нашлось в телеге, на водку, на сиропы и разные булки и пряники. Ах, кто бы подумал такое о Симеони! И это… и это и есть его благочестие? Плоды его усердных молитв? Впрочем, удивляться тут особенно нечему. Жаль, конечно, но набожных людей частенько тянет к водке, они так и норовят втихомолку пропустить глоток-другой, прикрывшись дверцей шкафа. Как я ни глуп, а это-то приметил. Вспомним, к примеру, хозяина Хяркямяки. Его считают набожным человеком, а он ходит целый день на последнем взводе, красный как угли на жаровне. Поглядите, как он выходит из своей комнаты, только что встав из-за молитвенника. Первым делом он направляется к шкафчику и там тихонечко совершает этакий маленький обряд причащения. Потом выходит во двор, шествует в конюшню, и бедный работник уже знает, что сейчас ему предстоит выслушать длиннейшую проповедь. Но ведь и самый никудышный поп когда-нибудь да кончает службу. Дверь наконец скрипит, и старик бочком пробирается в хлев. И там в пекло попадает несчастная работница, а хозяин, красный как петух, все ворчит и кудахчет, все отчитывает и наставляет ее, старый хрыч! Но ведь и голодный год когда-нибудь да кончается. И старик ковыляет из хлева в избу. Вот где шум-то начинается! Целый час, а то и два слушают хозяйка с дочкой эту грознейшую проповедь. Иногда и хозяйка не стерпит и огрызнется в ответ, а дочка все молчит, только слезы капают у бедняжки. Ах ты, чурбан! Но наконец у проповедника пересыхает в горле, и он идет к себе в комнату промочить его у шкафчика. А потом опять молитвенник в руки, и начинается такое песнопение, что косяки дрожат. Так и проходит день за днем вся неделя, а в воскресное утро он прихватывает с собой дочку и на рессорной двуколке важно катит в церковь. На голове котелок, высоко торчит воротник. И вот он сидит в божьем храме, губы подобраны, брови вздернуты до середины лба, и этак благолепно вздыхает, да и сам такой торжественный, важный и степенный, как только что выхолощенный бык. Так вот и торчит, как межевой столб в лесу. Ну, а когда возвратится из церкви — едва только успеет въехать на свой двор, как сразу же несется, будто на пожар, к заветному шкафчику, и тут уж старик пьет так, что ни капли не оставит. Вот как славно попивает, а люди-то считают его столпом мира! Вот какой страстью одержим этот благочестивый муж. И кажется мне, что с Симеоном будет то же самое, окажись он по счастливому случаю на месте Хяркямяки. Правда, божье слово с годами во многом изменило его, этого отрицать не приходится, хотя порой он даже чересчур любит копаться в своей душе. Да, да. А в других случаях он обыкновенное дитя мирское, такой же великий грешник, как и я и любой другой. Иногда такое выкинет, что без хорошей взбучки никак не обойтись. А уж на этот раз он сыграл с нами поистине бесовскую шутку. Послушаться голоса дьявола, пропить весь воз без остатка и не привезти нам ни крошки на праздник! О, поневоле заскрипишь зубами! Но погоди ж, погоди, мы его еще так отделаем, что изба ходуном заходит». Так говорил Юхани, выглядывая с полка. Потом он снова опустился на постель и заснул. Остальные тоже повалились спать и проспали до следующего утра.