Алексис Киви - Семеро братьев

Т и м о. Бывает и такое раз в году, бывает, ничего не скажешь.

Ж е н а. Где это ты опять бражничал да с кем? А ну-ка, скажи! С каким прощелыгой?

Т и м о. Были приятели, были.

Ж е н а. Где и с кем ты кутил? Говори сейчас же!

Т и м о. Ха, с Аапели Карккулой и Кюэсти Таммисто, на чердаке у него.

Ж е н а. А что пили?

Т и м о. Водку, одну водочку, и ничего дороже того. Где уж нам взять ромы да ликеры!

Ж е н а. Безбожники! Вот пришла бы теперь смерть, и провалился бы ты в ад кромешный без милости и снисхождения.

Т и м о. Да, мало мы думаем о смерти, видит бог, мало. Но с чего это умирать, в лучшие-то годы? Помолчи-ка насчет смерти да нацеди квасу.

Жена нацедила мужу темного пенистого квасу, и он, плотно поужинав, осушил почти целый ковш. Потом оба отправились на покой.

Однако нельзя не рассказать еще об одной стороне характера этой хозяйки. По утрам в воскресенье или в праздник, когда нужно было ехать с мужем к причастию, она, проливая горячие слезы, просила прощения у каждого в доме: может, она хоть чем-то грешна перед ним? И это была трогательная минута в доме Кеккури.

Так случилось и в одно летнее воскресное утро. Хозяйка у всех попросила прощения, начиная с мужа и кончая последним пастушонком, и никогда еще не слышали от нее таких теплых слов и не видели столь искренних слез. Тимо с довольной улыбкой вышел во двор сказать, чтоб поскорее запрягали. Он шел счастливый; ворот его рубахи, поправленный ласковой рукой жены, высоко торчал. И работнику, запрягавшему лошадь, Тимо сказал: «А все-таки наша хозяйка — славная баба, ей-ей, тут ничего не скажешь. Куда бы я, бедный, девался без нее — с малыми-то ребятами? Умри она — и тремя сотнями не окупить этакой беды. Да и четырех будет мало, черт побери! Поверь моему слову, Каапэ». Сообразительный и ловкий Каапэ во всем с ним искренне соглашался, хотя стоило ему только оказаться по другую сторону мерина, и на его лице сразу появлялась лукавая усмешка. Наконец из избы с распухшим от слез лицом вышла хозяйка в новой шуршащей юбке и сверкающем белизной платке; она подошла к двуколке, с серьезным видом взобралась в нее и, смиренно вздыхая, уселась на сиденье. Справа, рядом с нею, с вожжами в руках сел Тимо, красный как полная луна летом, счастливый и улыбающийся, пышущий здоровьем и силой. Он дернул слегка за вожжи, причмокнул губами, и быстрый конь рысцой побежал по дороге к церкви. Скоро они скрылись за тенистой березовой рощей, и на сухой песчаной дороге вилась лишь светлая пыль.

А в торпе Вуохенкалма, на каменистой горе возле церковной дороги, жил и трудился младший из братьев, Эро. Он был умным, деловитым яхтфохтом прихода, и много волков, рысей и медведей погибало при устраиваемых им облавах. Ленсман часто посылал его в губернию, потому что со всеми поручениями он обычно справлялся успешно. Его умение в письме и счете доставляло ему немало хлопот и трудов, а также доходов. Однако из-за всего этого он вовсе не пренебрегал хозяйством, всегда ревностно и с толком руководя полевыми работами и прочими делами. У него в доме никто не смел мешкать. Его хозяйский глаз замечал все, словно острый глаз крючконосого ястреба, который, сидя под ярким летним солнцем на засохшей березе, ничего не упустит из виду.

По воскресным и праздничным дням он либо читал свою газету, либо сам писал для той же газеты о новостях и общественных делах прихода. И редакция всегда охотно принимала его заметки, содержание которых было весьма дельным, способ изложения — точным и ясным, а зачастую и талантливым. Эти занятия расширили его представление о жизни и мире. Родина уже не была для него неопределенной частицей неопределенного мира, без малейшего представления, где она и какая. Он знал теперь, где находится эта страна, этот дорогой сердцу уголок земли, где живет, творит и борется народ Суоми и где покоятся кости его предков. Он знал ее границы, ее моря и таинственно улыбающиеся озера, ее поросшие соснами горные кряжи, которые частоколами бегут вдаль. Весь облик нашей родины, ее ласковый материнский взгляд навсегда запечатлелись в его сердце. И все это родило в нем страстное желание трудиться на благо и счастье нашей страны. Его благородными и неутомимыми стараниями в приходе была построена народная школа, одна из первых в Суоми. Благодаря его же заботам здесь появились и некоторые другие полезные учреждения. Помимо этих хлопот и хозяйственных дел, предметом его особого внимания был еще старший сын, которого он решил сделать образованным человеком.

Женат он был на дочери Сеуналы, стройной, белокурой, застенчивой Анне, той самой, у которой были странные видения и которая предсказывала разные чудеса. Она была хозяйкой в славном торпе Вуохенкалма, но ее власть простиралась не очень далеко: дом велся больше заботами и трудами самого Эро. В его кармане звенели ключи от хлебного закрома, он сам распоряжался и выдавал все, что требовалось для людей и скота, сам платил жалованье прислуге. А хозяйка часто ходит унылая или стоит у очага, присматривая за котлами, и молча о чем-то думает. Однако, когда она наклоняется над колыбелью своего малютки, глаза ее чудно сияют. Любо ей, когда ее золотце резвится и барахтается у нее на коленях. Она кормит его грудью, нянчит, одевает и мечтает, как часто говорит себе, вырастить его «наследником мирного града небесного». Оттого-то и сияют так глаза робкой хозяйки.

Однажды летом, в воскресный вечер, когда солнце уже клонилось к закату и покоем были объяты и воздух и лес, она сидела у стола на скамье, одна со своим ребенком. Эро отправился осматривать луга и пашни, а работники ушли в деревню. Тихо было и на дворе и в празднично убранной избе; казалось, даже пол улыбался из-под рассыпанных по нему зеленых веток. Тишину и покой нарушал только отдаленный звон колокольчиков в березовой роще на холме, где паслось стадо. Молодая хозяйка сидела на скамье и говорила ребенку, который лежал у нее на коленях и, словно ясное утро, глядел на мать. «Скажи-ка, мое дитятко, — напевно говорила она {104} 104 …напевно говорила она… — Киви использует в следующем за этими словами отрывке очень распространенные народные песни. , — скажи, мое дитятко, откуда узнал ты дорогу домой? — Шел я путем-дорогою, мимо Турку-города, бежал по землям Хяме воловьими тропами. — А как ты дом свой признал, мое дитятко? — Признал по белой собачке у ворот, узнал по золотому колодцу; у сарая стояли пасторские кони, а в амбаре была пивная бочка. — Как признал ты мать родимую, как отца своего узнал? — Стояла мать у печки, черпала сусло сладкое, пела песню звонкую; на шее у нее платочек, он белее снега чистого, краше радуги небесной. А как я отца узнал? Отец сидел у золотого окошечка и топорище выстругивал. — Так дорогу ты нашел, так дом узнал, так отца с матерью. Но где ж теперь твой отец, вспоминает ли он о нас? Уж верно, помнит, а коль и не помнит, то не забуду тебя я, вовеки не забуду, до самой смерти. Ты для меня — утро раннее, зорюшка вечерняя, радость и печаль моя. А отчего ты печаль моя? Ах, мир коварен, полон бурь; не один пловец сгинул в морской пучине. Скажи, мое дитятко, скажи, мое солнышко: не хочешь ли уплыть отсюда в тихую гавань вечного покоя, пока еще чисто и безмятежно твое детство? Там, у озера туманного, стоит темный дворец Туонелы; там, в тенистой роще, под росистым кусточком, ждет младенца колыбель с белой простыней и покрывалами. Послушай мою песню: она унесет тебя в царство Туонелы. Послушай песню души моей!