Алексис Киви - Семеро братьев

Аапо был еще и отличным заседателем. Приставив руку к уху, он внимательно и серьезно слушал дело, сидя на скамье присяжных в судебной избе. Изредка он гордо вскидывал голову, и на губах его играла тонкая, самодовольная усмешка. Его приговор всегда был мудр, справедлив и беспристрастен. Сам судья знал это и всегда терпеливо выслушивал его несколько длинные речи, когда он, размахивая рукой, излагал свое мнение по делу.

Так жил в своем мирном углу Аапо, славный хозяин и славный отец своих резвых ребятишек.

А Туомас, крепкий и плечистый, хозяйничал в недавно основанной Импивааре. Где найдется такой человек, который бы посмел кичиться перед хозяином Верхней Импиваары? Велика была его сила, и все его существо дышало уверенностью и спокойствием. В работе по хозяйству он не проявлял излишней спешки и суетливости, но все же держал всех в повиновении и страхе божьем — как дома, так и на полях. Он был самым щедрым из братьев и всегда выказывал доброту и ласку к страждущим и обездоленным. Он не расспрашивал и не выпытывал, что довело просящего до такой бедности; и если даже человеку по собственной вине пришлось взяться за нищенский посох, Туомас не попрекал его, он помогал всем без разбора, думая про себя: «Ведь ты же несчастен!» Больше всего он жалел маленьких бездомных девочек, которые с робким взглядом и трепещущим от страха сердцем ходили по миру. Двух таких нищенок он взял к себе в дом, где их растили и холили не хуже, чем собственных детей; а в них тоже не было недостатка, и все они были проворными мальчуганами.

Женат он был на единственной дочери Хяркямяки, женщине статной и степенной, которая вполне заслужила такого мужа, как хозяин Импиваары. Высокого роста, расторопная, но не суетливая была эта женщина. Гордо вздымалась ее грудь, из-под белого с красными клетками платка выбивалась толстая, льняного цвета коса и красиво падала на спину. Чело светилось спокойствием, в сердце, прямом и открытом, всегда жил страх божий. Она была хозяйкой Импиваары и отличной наставницей детей — как родных, так и приемных. Взгляд ее чистых, добрых глаз часто покоился на головках девочек, которые однажды, беззащитные и одинокие, оказались в ее доме.

Так, в спокойствии, текла жизнь Туомаса, приближаясь к тихой гавани. Часто сравнивают жизнь человеческую с бурным потоком. Но жизнь Туомаса, начиная с той поры, как он сделался хозяином в Импивааре, и до самого его смертного часа, мне хотелось бы сравнить с рекой, которая величаво несет свои воды к безграничному, вечному океану.

На расстоянии двух-трех выстрелов к востоку от дома Туомаса на песчаном склоне раскинулась усадьба Лаури; это была другая половина Импиваары, называвшаяся Лаурилой. Тут и жил молчаливый хозяин, возделывая землю; усердно трудился он на нивах, но еще охотней бывал в лесах и на болотах.

Жену он сосватал из Куоккалы. Там были дочери-близнецы, из которых одну взял Лаури, а другая досталась Тимо и стала хозяйкой торпа Кеккури. Жена Лаури была баба на славу, широкогрудая и коренастая. Далеко был слышен ее крикливый голос, похожий на звук кларнета, особенно когда она, полная гнева, отчитывала своего мужа и ее темно-карие глаза сверкали огнем.

Но сколько бы жена ни бушевала, Лаури сидел молча, постукивая топором. И это была для нее пытка: от такого гнев в ней разгорался еще пуще. Порой, однако, случалось, что терпение мужа иссякало, и тогда лучше было не попадаться ему на глаза. Женщина тотчас прикусывала язык, быстро выскакивала из избы и пряталась куда-нибудь в угол хлева, в укромные места и щели; время от времени она украдкой выглядывала из своего убежища, чтоб узнать, миновала ли уже буря, ею же вызванная. Наконец злость мужа проходила, и она возвращалась в избу. Но спокойного Лаури редко видели в такой ярости. Чаще всего, когда баба принималась шуметь и ворчать, он, с трубкой в зубах и топором под мышкой, отправлялся в лес за деревьями на разные поделки, за берестой для лаптей и наростами. Охотно задерживался он там, выискивая, разглядывая и размышляя. И лишь после заката, когда все погружалось в сон, он шагал к дому в сумерках летней ночи, неся на плече связку кореньев, кривых побегов и бересты.

На обратном пути ему нередко случалось встречать своего быка Хялли, дородного, с толстой шеей; он шел с твердым намерением удрать в деревню. Бык приближался к нему в сумерках по песчаной сумрачной дороге и мрачно на него поглядывал. Но тут коса находила на камень: Лаури, громко покрикивая и угрожая топорищем, вынуждал-таки упрямую скотину повернуть обратно. И вот они вместе, Хялли впереди, хозяин за ним, шагали к Лауриле. Как только бык вздумает свернуть направо, Лаури мигом замахивается на него топорищем, а чуть повернет налево — топорище опять тут как тут. И быку ничего не остается, как шагать к дому, разве только еще сердито мотать головой и злобно раздувать ноздри, чтобы дать выход своему гневу.

Наконец они подходят к дому Туомаса. Девка-работница лежит в постели и, услышав на песчаной дороге скрип шагов и топот, думает: «Кто это бродит в такую пору?» Потом встает в одной сорочке, еще не очнувшись от сна, подходит к окошку и видит соседского быка и его хозяина, которые шествуют друг за другом. Впереди упрямится бык, а за ним, то и дело потрясая топорищем, идет хозяин с огромной ношей на плечах. Скоро они скрываются из виду. Вдруг бык раскрывает пасть и в сердцах испускает страшный рев, от которого вздрагивает земля и далеко катится эхо. «Я тебе покажу! — грозит Лаури. — Еще злиться вздумал? Ага, каналья, иди-ка себе послушно домой! Шагай, шагай, тут тебе не помогут ни резвые ноги, ни хитрость — так и знай». Лаури отчитывает быка, а тот гордо ревет свой боевой марш, который в ночной тиши доносится до дальних деревень.

Пригнав быка, Лаури водворяет его в загон, в общество родной ему скотинки, и крепко запирает ворота. Потом входит в избу, где на столе его ждет остывший ужин. Все уже спят сладким сном, только разгневанная хозяйка еще не смыкает глаз, поджидая в постели мужа. Наконец Лаури, поужинав, входит в горницу, и там его встречает буйный вихрь. Жена обрушивается на него с воплями и трещит, как огонь в сухом можжевельнике: «Болван! Опять в лесу копошился, проклятый!» Лаури молча раздевается, закуривает трубку и ложится рядом с женой, которая без умолку бранится и ворчит. А когда трубка докурена, Лаури осторожно кладет ее возле себя на пол и, подтянув одеяло, твердо говорит: «Замолчи-ка теперь. Благословись да спи с богом, пока я не разбушевался. Помни: пока я не разбушевался!» И баба умолкает, хотя и трудно ей унять свой гнев. С досадой рванув к себе одеяло, она наконец засыпает, а рядом с нею — муж.

Так до наступления темных ночей Лаури с удовольствием скитался по лесам. О том, что он там видел интересного и удивительного, заставлявшего его призадуматься, он редко кому говорил на неделе. Только в воскресенье, обыкновенно за трапезой, он кое о чем рассказывал своим работникам.