Алексис Киви - Семеро братьев

Однако и хозяйка и хозяин всегда благоволили к нему, потому что он был верным и надежным стражем дома. Они со спокойной душой могли отлучаться, зная, что за всем присмотрит Симеони.

Однажды в сумрачный рождественский вечер Юхани с женой и двумя младшими детьми отправились в гости в Импиваару, к Туомасу и Лаури, а Симеони опять остался за хозяина. Дорога была хорошая, и было отрадно ехать через темные леса, под ясным, чистым небом. На коленях у Юхани сидел маленький Воробушек, толстый и серьезный, а у Венлы на руках был самый младший ребенок, славная спокойная девочка; укрытая шерстяным платком матери, она наслаждалась ее грудью. А сани под звон бубенцов быстро скользили по снежным полянам, все приближаясь к Импивааре.

Вот настал вечер, и батраки и служанки пошли на гулянье в Тоуколу. Хозяйничать в доме остался теперь один Симеони. Под его властью оказались две души — старшие девочки, девяти и семи лет. Отец с матерью не взяли их с собой в гости, а теперь дядя не пустил еще и на гулянье, и они были очень сердиты. Но Симеони не обращал на это внимания, решив пользоваться властью по собственному усмотрению.

Уже совсем стемнело, а в очаге все еще не пылал огонь, как обычно бывало в доме. Дети начали капризничать и громко требовали, чтоб дядя зажег огонь. Но это не трогало его, он, как всегда, спокойно полеживал на лежанке; только свисали пряди его жестких волос. Наконец он принялся учить девочек уму-разуму: «А что бы из этого вышло, если бы без конца калить печку? Нет уж, нет, это вам не железоделательный завод Ванда. И знайте, сороки, что дрова — вещь дорогая. Вот кончится лес — скажите-ка, чем тогда топить? Прутиками, что ли? Да, да, и дойдем до этого, если вперед не будем смотреть. А много ли надо нашему грешному телу? И вам, пострелятам, того меньше — чай, ведь бездельницы. Идите-ка под одеяло, там хватит тепла. А то ишь придумали!» Симеони ворчал и отчитывал их, но маленькие шалуньи, не привыкшие слушаться дядю, вступили с ним в отчаянный спор, злились, прыскали и даже хохотали, чтоб раздразнить его. Но когда и это не помогло, они осмелились вцепиться ему в волосы, свисавшие с лежанки, и изрядно-таки растрепали их, пока бедный дядюшка успел наконец подняться на ноги. Он схватил из угла черный от сажи ухват и, желая попугать маленьких мучительниц, громко застучал об пол и пригрозил переломать им ноги. Тогда плутовки в один миг шмыгнули из избы, и звонко хлопнула за ними березовая дверь.

Но минуту спустя они снова отважились появиться в избе и сердито потребовали ужина. Симеони сначала дал им покапризничать и покричать, потом все же встал, достал с грядки лучину, расколол ее и зажег меньшую половинку. При ее свете он начерпал девочкам из котла каши, но не слишком щедро, всего две-три ложки, поставил миску на табурет и велел есть, а котел накрыл крышкой от квашни и сверху положил еще тяжелый сосновый чурбак. Но дети не довольствовались такой малостью и требовали добавки, хотя бы хлеба; маленькая шустрая Венла уже заливалась плачем. Тогда Симеони отломил от краюхи крохотный, величиной с палец, кусочек хлеба и подал девочке. Но та, увидев, какой он маленький, не пожелала взять его и сердито махнула рукой, отчего кусок полетел с ладони Симеони далеко в сторону. Теперь и дядюшка разгневался и, слегка потянув девочку за волосы двумя пальцами, процедил сквозь зубы: «Ах, негодница! Смеяться над даром божьим? Вот как! Ну и дела!»

Девочка расплакалась еще сильней, но уж Симеони-то на такое не обращал внимания. Он принялся наконец разводить огонь, для чего собрал несколько ничтожных головешек, и ворчал: «Замолчи-ка лучше, не то возьму хворостину да высеку тебя хорошенько. Ишь ведь чертенок, как швырнула в угол божий дар. Ну, ну! Посиди-ка теперь без хлеба да принимайся за кашу — гляди, как старшая сестра уплетает. Для детей такого ужина вполне хватит. Нам ведь не из чего пиры задавать — чай, не богачи. Замолчи сейчас же, негодница! Ну и дела!» Так говорил он, сидя на камне и поправляя чуть тлеющие головешки, и совсем не замечал, что сзади с ложкой в руке стоит маленькая плутовка, строит ему свирепые гримасы и в такт его словам шевелит губами.

Все же не помогли ни слезы, ни колкие слова, и девочкам пришлось довольствоваться тем, что дал им дядя. Наконец всесильный сон уложил детей в постель, и вскоре они сладко спали под мягкой овчиной. А Симеони со своим огнем не натопил, а еще больше выстудил избу. Он не стал дожидаться, пока головни прогорят до конца. «Дрова — вещь дорогая, их стоит и на завтра поберечь», — подумал он и, погасив печально мерцающий огонек, крепко захлопнул вьюшку, хотя от головешек тут же повалил в избу едкий чад. Симеони опять зажег свою обгорелую лучинку и поужинал маленьким заплесневелым кусочком хлеба и семью засохшими головами салаки из дубовой миски. Собаки жадно и умильно следили за его трапезой, за каждым движением его руки от миски ко рту и от рта к миске, но ни крошки не перепало им от Симеони. Поужинав, он скрестил руки, опустился на колени возле камня и, роняя горячие слезы, поблагодарил господа, сына Давидова, который всегда и только в великой милости своей насыщает его, грешного. Встав, он отворил дверь и начал выпроваживать собак на ночь, «стеречь дом от воров», как он выразился, хотя в Юколе, насколько хватало памяти, о воровстве никогда не слыхивали.

На дворе бушевала метель, и собакам совсем не хотелось покидать избу и шуршащую солому. Поднялась возня, окончившаяся, однако, поражением собак. Поджав хвосты, они с визгом убежали от оружия Симеони — черного от сажи березового ухвата.

После этого он, держа в зубах пылающую лучину, плотно запер крепкие двери в сенях. Вернувшись в избу, он поднял лучину и посмотрел на девочек, которые сладко спали на своей постели под мягкой овчиной, щека к щеке, пунцовые словно две маленькие розы в летнюю ночь. С улыбкой взглянув на них, он натянул овчину на голую шейку маленькой Венлы и, отойдя от детей, пробормотал: «Чего вам не спать, если живот полон каши!» Потом и сам решил наконец лечь на покой; но перед тем еще раз упал на колени, скрестил на груди вымазанные сажей руки и, роняя горячие слезы, поблагодарил господа, сына Давидова, за все оказанное добро и молил простереть над спящим домом свою хранительную длань. Он молился и за себя, и за этих несмышленышей вон там, на постели, и вдобавок за всех смертных на земле. После этого Симеони забрался на лежанку, уснул, и тепло от углей славно пригревало его ноги.

Когда около полуночи из Тоуколы вернулись батраки и служанки, в избе было холодно, холодно и мрачно. Проспав ночь в нетопленой избе, они наутро сердито посматривали на Симеони. И когда вернулись хозяева, прислуга и дети засыпали их жалобами на Симеони. Но тот будто и не слышал и, продолжая что-то тесать на сосновом чурбаке, спокойно приговаривал: «Не с чего в нашем доме жить, как тот библейский богач, сами знаете. Нет уж, нет, в нашем доме не с чего так жить».