Алексис Киви - Семеро братьев

Прошел еще год, за ним другой, и наконец Венла родила мальчика, настоящего крепыша — в точности, как Юхани. То-то было радости и веселья в доме Юхани, и даже Венла показалась Юхани милее прежнего. И вот бабы принялись выбирать имя мальчугану: одна предлагала назвать его Рансси, то, бишь, Францем, другая — Флорентином, третья — Эриком Транслатусом, а Венла — Иммануилом. Но тут в дело вмешался сам Юхани и, замахав руками, сказал: «Нет, моя Венла, нет. Юхани — имя ему» {101} 101 «…Юхани — имя ему». — В библии: «Он потребовал дощечку и написал: Иоанн ему имя» (Юхани, Иохан — финская форма имени Иоанн). . И ребенок был окрещен по отцу и стал его тезкой. Отец в нем души не чаял и звал его то воробушком, то вороненком.

В семейной жизни Юхани преобладали, таким образом, пригожие, солнечные дни; но временами задували и буйные ветры. Однако если и набегали тучи, то ненадолго — вскоре вновь возвращалось вёдро.

C односельчанами и соседями дела шли не так гладко. Часто возникали ссоры и горячие стычки по всяким причинам: то из-за межевых изгородей, то из-за лошадей, перескочивших через забор, то из-за свиней, выпущенных без хомутиков. Юхани был охотник решать дело кулаками, и щекам и волосам противника всегда угрожала опасность. Часто готова была вспыхнуть жестокая тяжба, но тут вмешивался Аапо, почтенный заседатель, и миролюбивой речью улаживал ссору. Да и сам Юхани был не прочь идти на мировую, особенно когда убеждался в своей неправоте. По части хозяйства Юхани также был деловым, расторопным человеком. Работники не могли сказать о нем ничего дурного — ни в поле, ни на сенокосе, ни в лесу, когда там с грохотом валили деревья.

Страшный грех совершил однажды Юхани перед богом и людьми. Это случилось во время сеноуборки на лугу Вехкала, окруженном густым ельником. Сено уже сгребли в валки, и работники весело пошли в сарай перекусить. Но хозяин тревожно поглядывал на тяжелые грозовые тучи, плывшие по небу. За сараем стоял березовый пень; никем не замечаемый, Юхани упал возле пня на колени и стал молить бога уберечь от дождя сочное, пахучее сено. Он долго молился в тишине. Но едва успели отобедать, как из-за вершин елей налетела черная туча и, изрыгая гром и молнии, хлынула на землю проливным дождем. Сено тотчас промокло насквозь, не успели скопнить ни одного валка. Люди, с граблями в руках, побежали обратно в сарай, а Юхани с почерневшим от злобы лицом стоял у сарая под грозой и ливнем, страшно ругался и в бешенстве молотил правым кулаком по левой ладони. Ругательства сыпались без конца, он даже приседал всякий раз, когда из-за его скрежещущих зубов вылетало слово «перкеле» [20] Черт, дьявол (финск.) . . Подняв глаза к небу, он неистово закричал: «Какого черта этим небесным навозным повозкам надо от моего луга?» Тогда Венла принялась бранить его из сарая: «Замолчи, греховодник! Какие ужасы ты говоришь!» Но Юхани будто не слышал, еще громче закричал мрачным черным тучам: «Эй, вы! Я спрашиваю: неужто на небе только за навоз взялись, когда я уже сено убираю?» Бабы и девки в сарае, слыша эти страшные речи мужика, стали усердно молиться богу за него, крепко прижимая к груди скрещенные руки. Каждый раз, когда сверкала молния, из их уст вырывались причитания и тяжкие вздохи; женщины опускались на колени, а перепуганные дети с плачем прятали лица на материнской груди или зарывались в ее юбки. Не одному малышу почудилось уже, что настал конец света, потому что небо и земля были охвачены огнем, все кругом сверкало и вздрагивало, слышны были далекие раскаты грома, дождь лил как из ведра и тоскливо шумел лес. Увидев, что делают женщины, Юхани начал ругаться еще ожесточенней, но тогда и бабы стали молиться громче.

В сарае была также молоденькая дочка Сеуналы, стройная, застенчивая Анна; как две звездочки, блестели ее глаза на бледном лбу. Говорили, что у этой девушки часто бывали странные видения, и тогда душа ее витала то в светлых чертогах вечного блаженства, то в мрачном царстве осужденных на муки, и об этом она рассказывала много удивительного. Часто она пророчила людям тяжкие бедствия: войны, голод, мор и конец мира. И вот эта-то девушка, всегда тихая, молчаливая и ласковая, теперь, когда Юхани на скошенном лугу метал проклятья, вдруг выбежала из сарая, упала на колени и, невзирая на проливной дождь и сверкание перекрещивающихся молний, начала молиться громким, почти кричащим голосом. Она молила бога помиловать этого несчастного, ослепленного человека и не разить его огненной стрелой своего святого гнева. Девушка молилась, устремив взор ввысь, и чудным огнем горели ее глаза, а чело сияло небесным светом. И смотрите: Юхани замолчал — замолчал, хотя и кидал на девушку искоса злобные взгляды. А когда ему показалось, что ее молитва чересчур затянулась, он схватил девушку за руку и отвел ее обратно в сарай, приговаривая: «Ступай, несчастная, ступай да не мокни попусту под дождем. Мне совсем не нужно, чтоб за меня молились». Девушка вошла в сарай, тотчас упала на сено и продолжала громко читать молитвы; бабы возле нее проливали горячие слезы. А снаружи, прислонившись к стене сарая, стоял Юхани; на его лице написано было раскаяние, но в груди все еще клокотал гнев.

Скоро дождь и гроза прошли. На следующий день выдалось знойное вёдро, и сено на лугу Вехкала было убрано. Но сам хозяин на лугу не показывался. Где же он задержался? В его ушах все еще звучал голос дочки Сеуналы и не давал покоя его душе. И потому он рано утром с тяжестью на сердце отправился к пастору и покаялся в своем грехе, в кощунстве против бога и неба. Сначала пастор сделал ему строгое внушение, потом, однако, сказал несколько слов утешения, и Юхани со спокойной душой вернулся домой. Но после случая на пустынном лугу Вехкала все заметили какую-то перемену во внешности и поведении Юхани. На его голове появился круглый котелок, воротник сюртука встал торчком, а полы были обрезаны, и от них остался лишь коротенький хвостик, как принято у пиетистов {102} 102 Пиетисты. — См. примечания 24 и 47. в разных углах Суоми. Так он стал отныне одеваться и чаще прежнего ходил в церковь. В храме он сидел с устрашающе серьезным видом, всегда на одном и том же месте, рядом с серьезным хозяином Хяркямяки, изредка покашливая, как это было в обычае также у его соседа. С тех пор бури в доме Юкола, да и вне его, разражались все реже, и жизнь Юхани почти спокойно потекла к мирному закату.

Симеони жил холостяком в доме Юхани, получал еду и питье и без устали, с раннего утра до позднего вечера, работал по хозяйству. Бережливый и скупой от природы, он год от года делался все скареднее. С подозрительностью скряги следил он за каждым шагом в доме, не упуская из виду ни мужиков, ни баб. Это из его уст как-то вылетели слова, над которыми и теперь еще смеются в Юколе и Тоуколе. Однажды, когда Симеони на сосновом чурбаке обтесывал маленьким топориком хлебную лопатку для Венлы, а народ обедал, сидя вокруг полной миски крошева из свинины, он промолвил всем в назидание: «Коль положить на хлеб совсем немножко свиного крошева, это очень сытно». И мужики и бабы прыснули со смеху, а сам Юхани, тоже посмеявшись, решил побранить брата за излишнюю бережливость. Но Симеони на это ответил: «Да ведь я вас к умеренности призываю, предупреждаю, чтоб не поклонялись животу своему. Это грех, смертный грех. И разве я скряга? Нет, настоящим-то скрягой был Калле Кунинкала: болел чахоткой и, когда увидел, что смерть уже совсем близка, поковылял гнать водку для собственных поминок. Он знал, что был лучшим мастером во всей Тоуколе, что хлеба у него уходило очень мало, а светлой водочки получалось много. Так и в этот раз. Сидит себе старый хрыч в холодном предбаннике у котла, хрипит да кашляет, нос, острый как шило, торчит, и глаза совсем стеклянные. Так вот и посиживал, а водки в избу натаскали полные котлы. Наконец вылез и сам из бани, поковылял домой, кое-как поднялся по крылечку в сени, оттуда в избу да сразу же упал на постель, а через несколько часов лежал уже холодненький. Вот это, люди добрые, была поистине скупость, даже на краю могилы не покинула она старика. Это и я готов назвать излишней бережливостью». Так оправдывался Симеони, никогда не принимая клички скряги.